Серёжа Павловский - Эпсилон

Мы брали маркеры и рисовали прямо на своём этаже примитивные граффитюли, срисовывая их из молодёжных журналов. А потом Воробей получил за это пизды от своей мамки. Она дала ему краску и заставила красить стены. Ха-ха. Но его мать была просто ходячим пиздецом, даже вспоминать её не хочу. Цвет, разумеется, не просто не совпадал, а вообще был другим. И вскоре на голубых стенах появились густые тёмно-зелёные мазки.

К счастью, через года два или три в доме сделали ремонт и все стены покрасили и побелили. А ещё чуть позже во всём доме поменяли лифты, так что мне больше не приходилось смотреть на надпись «Серый П. лох», нацарапанную ключом от ёбаных гаражных ворот.

Ещё мы вытаскивали на этаж лист ДВП, мафон и пытались танцевать брейк-данс под «Ракамакафо», «Чек ит аут нау, зе фанк соул бразерс», «Вы хотели пати?» и, конечно, «Я буду жить». Иначе говоря, мы танцевали под любую песню, под которую танцевали в клипе на эту песню.

Со временем нам захотелось чего-то большего, и мы начали пытаться зачитывать свои куплеты. Я честно трудился дома и записывал в тетрадочку свои первые рифмы, а потом выходил в падик и зачитывал про пенсионеров, сидящих на лавках, которые ебашились в нарды и которым тяжело жилось.

Как видите, остросоциальные вопросы меня волновали с детства. Но это я. Я старался, сочинял и пытался читать. Никакого бита у нас, конечно, не было. Просто взял и застелил под воображаемый ритм. Что делал Воробей? Воробей слушал мой куплет, а потом говорил:

– Нормально! А вот зацени мой текст, ща, – он делал вид, что вспоминает начало, а потом вступал без рифмы, без ритма и без размера, как будто с корешами пиздел. – Ну короче раз два ага вчера ходил в клубешник потусил там как следует там играл крутой музон я подошёл к ди-джею это мой кореш он включил мою любимую песню потом я подошёл к пиздатой тёлке и тут же с ней засосался потом отвёл её за уголок и как следует выебал затем подошёл к другой и тоже её выебал потом ко мне подошли три быка и говорят ты чё охуел что ли трогать наших баб а я говорю старшему я хуй не ел я тебе на обед оставил понял урод и тут же ему как уебал с вертушки другому дал с головы а третьему ебанул по яйцам подорвался ещё четвёртый но сразу же получил пизды и я пошёл дальше пришёл в падик к пацанам попиздел с ними и двинул дальше за мной увязалась пиздатая деваха я завёл её за уголок и кинул палку как смог, – иногда в его текстах всё-таки проскакивала кое-какая рифма, но это, конечно же, было исключение, а не правило, – и пошёл дальше потом встретил нескольких лохов нагрузил их на лавэ и пошёл в бар там встретил ваще охуенную чиксу и тут же навалял ей на клыка а потом ээээ…

В какой-то момент он запинался и говорил: «Блин, как же у меня там дальше-то было? Щас, вспомню, погоди…» – типа он это, блядь, сочинил и сейчас по памяти хуярит, ну да.

– Да я понял, – перебивал я его, – ты всех отпиздил и выебал, можешь не заканчивать.

– Не-не-не, там дальше ваще нормально будет, ща, погоди, – не хотел обрывать он куплет на середине и продолжал говорить примерно такой же текст, который был и до этого: «…Я схватил охуенную тёлку и потащил в падик к братве где мы её пустили по кругу и она сама не хотела уходить и просила ещё…»

Его песни длились по полчаса. Каждый раз, маскируя свой фристайл, он утверждал, что сочинил песню буквально вчера или несколько дней назад. Действие всех текстов всегда начиналось на дискотеке, а заканчивались они тем, что он устал и пошёл спать. Ну и, конечно, за каждую песню он ебал двадцать баб, пиздил кучу быков и нагибал кучу лохов (вроде меня). Собственно, его песни были очень похожи на истории, произошедшие с ним несколько лет назад. Не хватало только солдат и ниндзя.

К слову, он сильно заикался, как и его батёк. В детстве про Воробья ходил слух, что он передразнивал своего папу и сам вырос заикой. Говорят, я тоже в детстве заикался после того, как меня напугала собака. Но меня отпустило через недельку, а Воробей х-х-хуярил так ф-ф-фсегда. Но когда он стелил свой рэп, его флоу был ровным, без клонического дилэя.

Ещё стоит заметить, что если про меня на стенах писал и рисовал либо он, либо его дружки-малолетние-урки и это всегда были оскорбления, то ему на стенах писали какие-то мокрощелистые пиздюхи (а может, всего одна), с которыми он зависал на этаже, и почти всегда это были признания в любви. Может, в его телегах не всё было пиздежом, а может, все его телеги рождались из его личного опыта, который он успел приобрести к тринадцати годам, катаясь с отцом на дачу и обратно.