Самарин открыл на первой странице чистую тетрадь. Он привык писать в тетрадях от руки, каждый новый роман – новая тетрадь. Даже ритуал такой завел: шел в магазин канцелярии, тщательно выбирал общую тетрадь в девяносто шесть листов, конечно, в клеточку. И писал мелким, но очень четким почерком, как бисер нанизывая его на строчки. Откуда пошла такая привычка, Самарин не помнил. Возможно, его первая профессия историка-палеографа сыграла здесь свою роль. Он любил архивные документы, старые тетради в коленкоровых переплетах, мог сидеть над ними часами, разбирая летящий почерк Лермонтова или запутанные черновики Достоевского.
Свою работу в архиве он любил. Но в какой-то момент ему в голову закралась мысль: а не попробовать ли и мне написать роман? Ну или повесть вначале. Читателем он был с огромным стажем. Читал запоем, и если поставить в одну стопку все прочитанные им книги, они могли бы поспорить по высоте с какой-нибудь башней в Дубае.
Так почему не написать самому? Чтобы нравилось все: герои, сюжет, интрига, исторический антураж. И он решился. Первую же повесть «Руны смерти» охотно взяло издательство, а уж потом нужно было выдавать тексты на-гора, как уголь в забое, да еще и серии придумывать. Исторических загадок и тайн в голове у Самарина теснилось столько, что хватило бы еще на сотню историй. Но…
Внезапно его накрыл пресловутый писательский кризис. Когда-то он в него не верил и только иронично ухмылялся, когда в своей литературной тусовке слышал жалобы от коллег по перу: да бросьте, сюжеты валяются под ногами! А уж профессионализма ему не занимать, даже и учиться не нужно было, все пришло как-то само собой. Чувство стиля, слова и образы словно дремали в недрах души и только ждали часа, чтобы выбраться наружу и лечь ровными строчками очередного шедевра на бумагу. Впрочем, иногда он задумывался: откуда брались все эти идеи, образы, сравнения? Но тайну эту постичь еще не удалось никому. Самое расхожее объяснение: будто кто-то водит рукой по бумаге и выдает текст, не задействуя его мозг. Объяснение было откровенно мистическим и Самарина устраивало. Тем более что элементы мистики в свои романы он добавлял, и именно они, он был уверен, придавали тексту необычный подтекст и остроту.
Самарин вздохнул, написал первое предложение. Потом зачеркнул его. Нет, все не то, такое начало никуда не годится.
Он посмотрел в окно. За окном май прощался с календарем, а значит, не за горами лето. Это была самая любимая его пора. Именно летом, уезжая в глухую деревушку в соседней области и снимая там домик на опушке леса, Самарин не просто писал, он творил! Называл шутя этот домик своей писательской резиденцией, да так оно и было по большому счету. В свои тридцать семь лет он не был женат, отшучивался тем, что в архиве с невестами было напряженно, а уж сейчас, сидя в квартире на седьмом этаже или в деревушке с глухими старушками, – и подавно. Его пока все устраивало. Куда спешить, хомут на твою шею еще найдется, повторял он слова своей бабушки.
И вот он, самый настоящий кризис, который застиг его так не вовремя. Критики напишут: исписался Самарин, ни одной новой идеи, ни одного лихо закрученного сюжета. Прощай, слава! И высокие гонорары, которые позволяют ему безбедно существовать самому, да еще и покупать «Вискас» для кота Мартина.
Ведь с чего все началось. Внезапно, ворочаясь ночью без сна, он подумал: кому сегодня нужно то, что я пишу? То, что сегодня в топах издательств, он видел прекрасно. И так же прекрасно понимал, что никогда не будет об этом писать. Триллеры с реками крови, расчлененкой, извращенцами вызывали у него физиологическое отвращение, а уж обложки с грудастыми девицами и мускулистыми суперменами просто приводили в ужас, убогий язык и примитивные сюжеты раздражали. Или поток сознания, который выдается за неведомые миру откровения и обязательно приправлен перчиком в виде обсценной лексики. И он никак не мог понять: когда этот западный тренд проник и к нам и мы повелись на всю эту чушь и примитив?
К тому же, чтобы раскрутиться, нужно было активничать в тусовке, сидеть и делать умное лицо в туповатых ток-шоу с такими же участниками, мелькать на всяких встречах и презентациях. И ваять десяток романов в год, не меньше. Да таких, чтобы публика приняла. Литературных негров он не одобрял, относился к такому способу с брезгливостью. Словом, застрял в том самом веке, о котором и писал свои романы. Никому не понять его, он был в этом уверен и особо о своем состоянии не распространялся. И в один момент его как тяжелым ватным одеялом накрыла депрессия. В груди словно застрял холодный огонь, и он несколько суток не вставал даже попить воды, выползая только в туалет. Бывший однокурсник Павел Рощин, обеспокоенный его молчанием, приехал, выпросил у соседки запасной ключ, увидел Андрея совсем уже в непотребном виде и отвез к психиатру. Препараты пока помогали. Но именно что – пока.
Читать дальше