Семен Злотников - Божьи дела

Опьянев от восторга, я уже рисовал нашу с ней жизнь в райском саду, где мы бы не старились и не дряхлели, не ведали суеты и не томились бездействием, не искали бы лучшей доли и не бежали бы в никуда…

– Лев Константинович, книгу позвольте! – услышал я, будто издалека.

– А-а, это вы… – разочарованно пробормотал я, возвращая монаху роман…

Кажется, я еще расписался на скольких-то книгах, кого-то из вежливости выслушивая, кому-то автоматически кивая, потом еще долго добирался в пробках домой по заснеженной Москве.

Митя спал, Машенька, как всегда, дожидалась меня с ужином.

После, в гостиной, расслабленно сидя в креслах, мы пили молодое мальтийское вино, я вполглаза следил за беззвучным мельканием кадров на экране телевизора и рассеянно слушал рассказы жены о дневных проказах нашего сына.

Мы его очень любим.

Я своего малыша люблю больше всего на свете.

В тот вечер, однако, я мыслями находился далеко…

Нежно обняв и поцеловав Машеньку, я сослался на необходимость еще поработать и отправился на ночлег к себе в кабинет.

Мне хотелось побыть одному и что-то, может быть, записать.

Я почти не помнил монаха, в то время как образ прекрасной девы, казалось, неотступно следовал за мной.

До глубокой ночи я просидел без движения за письменным столом и мучительно соображал, что бы могло это значить.

За многие годы писания повествований я научился не пропускать и подвергать анализу любое внешнее приключение – будь то нежданный взгляд, или окрик незнакомца, или нечаянное прикосновение незнакомки в автобусе.

Иногда меня спрашивают, чаще я сам задаю себе вопрос: верую ли я?

На что я себе и другим по возможности искренне отвечаю, что верю скорее, но и – сомневаюсь; и что, с одной стороны, почти убежден в неслучайности всего происходящего, а с другой – всегда и всему ищу разумные объяснения.

Постепенно неспособность сделать выбор между Верой и Разумом превратила мое существование в замедленное самоистязание: слишком многое из того, что со мною случалось, увы, не поддавалось осознанию; но и примириться и жить с тем, чего я не понимал, не получалось.

Не мудрено, что однажды я отправился за советом к историческому Аврааму – тому самому, что открыл единого Бога и уверовал в Него до такой степени, что готов был пожертвовать единственным сыном Исааком.

И даже почти пожертвовал…

Так случилось, что именно эта история Веры и Абсурда, Любви и Отчаяния меня бередила и мучила больше других.

Я был еще ребенком, когда мой молчаливый папаша ( маляр по профессии и художник в душе ) после моей очередной провинности без объяснений приколотил у меня над кроватью собственноручно им намалеванную копию с картины Караваджо «Жертвоприношение Авраама».

Помню, меня поразило, что мальчик на картине был примерно моего возраста и даже на меня похож, а бесстрастный палач, облаченный в просторные одежды цвета запекшейся крови, странно напоминал моего сурового родителя ( похоже, таким образом он доводил до моего сведения, что меня ждет в случае неповиновения ).

Это позже я узнал имя автора оригинала, название и смысл изображенного, а тогда я только увидел насмерть перепуганного паренька и страшного старика с огромным остро наточенным ножом у детского горла.

На все мои тогдашние попытки разобраться в сути изображенного на холсте отец тоскливо отмалчивался или неопределенно и мрачно произносил: «Да узнаешь еще!», а мама только тяжко вздыхала и молча вертела указательным пальцем у виска.

Уже после его смерти ( он покончил с собой, едва я достиг тринадцати лет ) я с изумлением обнаружил, что он позабыл ( или намеренно не захотел ) запечатлеть присутствующего у Караваджо златокудрого ангела с крылышками, но вместо него на заднем плане холста очень мелко изобразил, будто крадущуюся, фигуру мужчины с посохом наперевес…

Повторюсь, поначалу я понятия не имел, кем эти трое – мальчик, старик и таинственный человечек в кустах ( явно отсутствующий у Караваджо ) – доводятся друг другу, а когда подрос и узнал, вся эта история с закланием любимого существа во имя неопределенных предпочтений, помню, не вызвала у меня ничего, кроме ужаса и содрогания…

Итак, размышлял я, сидя в кресле, подобная грёза, как явление девы во сне или наяву, могла бы со мной приключиться в пору канувшей в лету юности, когда меня жгло и томило страстное желание любить.

Я не уставал боготворить моего доброго ангела Машеньку и сама мысль о другой женщине, пускай и совершенной, представлялась мне абсурдной и невозможной, – однако ж…