Илья Коган - Бремя завета. Три под одной обложкой

И вот я стоял перед ним и чувствовал себя глубоко виноватым, еще не успев понять, в чем эта вина заключается.

– Твои? – потряс листками директор.

– М… мои… – пролепетал я.

И начался долгий и тягостный разговор, больше похожий на допрос, в ходе которого я должен был поименно назвать всех участников вечерних прогулок. Я не чинился, так как не видел никакого греха ни в самих героях, ни в слегка окарикатуренных их отношениях. Директор смотрел на это иначе. Он говорил о моральном облике комсомольца, об опошлении романтически-чистых отношений, о зависти, которая проглядывает в каждой строчке бездарного опуса, о пятне, которым и испачкал беспорочный облик родной школы. И, конечно, о том, что завтра же он должен будет доложить об идеологическом ЧП в Райком партии…

Я понимал, что не сделай он этого, шустрые ножки пионервожатой Марины первой внесут ее на крыльцо Райкома.

А это не сулило ничего хорошего ни мне, ни ему, ни школе…

И вдруг директор замолчал. Он долго смотрел на меня налитыми кровью глазами.

– А что мой Алик тоже гуляет там?.. – с трудом выдавил он из себя.

– Ну да, – не задумываясь, согласился я, – с Люсей Вагиной…

И вот тут я, мальчишка, сопля, впервые увидел, как ломается взрослый, прошедший войну человек. Он сразу как-то сник, ссутулился. Презрение ко мне все еще плясало в его глазах. Но к нему явно добавился страх…

– Ладно… Иди… – отпустил он меня. Я понял, что страшного суда не будет, но вместо чувства облегчения испытывал жгучий стыд. Я не победил, не отстоял своей правды, я применил подлый прием и был им раздавлен.

На следующий день меня «разбирали» на уроке литературы. Ребята гоготали, не видя в моих стихах ничего крамольного… Но по поведению я получил тройку в четверти. И это за три месяца до аттестата зрелости.

На книжной полке у меня хранится древний том «Стихотворений» Надсона с надписью «Из книг Каро Айламазяна». А рядом – сборник Шекспира, подаренный мне директором на выпускном вечере… И время от времени я покрываюсь холодным потом, вспоминая гремучую смесь презрения и страха, которой на всю жизнь наградил меня директор…

– Мошох-мехалей! – нарушил молчание пророк. – Ты наказан своим стыдом! И пусть этот стыд сжигает тебя, как языки пламени сжигают грешников аду! До тех пор, пока не придешь ты к тшуве !

Вот пристал с этой тшувой ! – подумал я. Но почему- то на душе стало легче, как будто, прочитав мои мысли, пророк снял палец с моей чаши весов…

В конце дня ноги снова принесли меня к Стене Плача. Площадь перед ней была полна. Какие-то вполне профессорского вида люди слаженно пели в одном углу. В другом – исступленно качались покрытые шалями седобородые старцы. А в центре водили хоровод, и все лица казались мне веселыми и добрыми.

Был канун Шаббата, и мне было хорошо…

Автобус в Бейтар-Илит отходил от Ассирийских ворот. Нашел я их просто. Снова крикнул на площади:

– Кто-нибудь говорит по-русски?

– А что вы хотите?

– Вам помочь?

Почему здесь все так благожелательны? Или мне, гостю, это только кажется?..

В автобус я вошел вслед за молодым хасидом. Мы сели рядом, и он тут же достал из кейса пудовый том. Тору? Или Талмуд? И стал качаться и шепотом причитать над ним. И остервенело ковырять в носу… И ковырял всю дорогу. А пересесть я стеснялся. Может, это ритуал такой… Кто их, хасидов, знает…

После ужина я попросил моих молодых хозяев показать «те самые» книги. Гецль принес аккуратно спеленатый сверток, и на свет божий появились скандальные фолианты.

– Это что, Тора?

– Нет… Это комментарии рабби Элияху из Вильно…

– Виленского Гаона, – перевела для меня Эстер.

– Талмудиста? – показал я знание предмета.

Меня поправили:

– Мудреца!.. Гаон – это «гений»!

– Он жил в восемнадцатом веке и прославился своими пояснениями к Талмуду. Он писал их прямо на полях Книги…

– Но ведь и сам Талмуд, насколько я знаю, тоже пояснения. Пояснения к Торе… Зачем же было делать пояснения к пояснениям?

О, как загорелись глаза у моих оппонентов! Они вонзили в меня свои знания, как плуг в целину.

Оказывается, с самого начала существовали две Торы: Устное Учение и Письменное Учение. Оба были даны Моисею на горе Синай.

Но одно было записано Моисеем, а второе передавалось из уст в уста, из поколения в поколение. Это был свод законов, определяющий порядок еврейской жизни. Именно им руководствовались судьи, вынося решения по спорным вопросам. Но спор есть спор, и каждая из сторон старалась найти в Законе свое оправдание. А если не хватало Закона, в ход шли подходящие к случаю примеры из жизни, высказывания мудрецов, а то и просто анекдоты и байки.