Елена Адаменко - Смех Касагемаса. Роман

Однако стоило Изе заметить, что за ней наблюдают, – вот как сейчас, – движения ее стали резкими, неуверенными, лицо напряглось и утратило всю свою акварельную прелесть. Герман, желая в зародыше уничтожить возникающую неловкость, завел светскую беседу:

– А твои родители чем занимались?

– Папа преподавал теормех в Техноложке. Мама кружки вела по всякому рукоделию… – Иза чуть помолчала. – Но в ее случае это неважно. Она была красавица.

– Печально все это.

Иза кивнула, поставила перед ним тарелку с омлетом, цыплячью желтизну которого украсили розовые кружки́ нарезанных сосисок. Еще и свежий огурчик нашелся. Добавил зеленого в палитру.

Она показала на выдвижной ящик стола.

– Там приборы. – Помолчала. Потом нерешительно спросила: – А ты почему именно Пикассо занялся?

Иза налила себе чая, присела на табуретку напротив, взяла печенье, опустила взгляд и стала помешивать ложечкой несладкий чай.

Герман пожал плечами:

– Так вышло.

Поддел вилкой кусочек омлета – хорошо! Иза тем временем продолжила допрос:

– И что, интересно?

Что-то странное, как будто зависть, послышалось Герману в ее интонации.

– Ну да. – Герман помолчал секунду, потом уточнил формулировку: – То есть и интересно, но и работа довольно трудная, понимаешь? А ты почему спрашиваешь? Диплом?

Иза кивнула.

– Бакалавр я. Объединение «Серапионовы братья». Лексикологический аспект.

Герман улыбнулся.

– И что, не заходит?

Иза удрученно покачала головой.

А Герман вдруг задумался: и правда, почему Пикассо? Ведь много чем интересовался, а вынесло же…

– Пикассо мне прям-таки приснился сегодня, в неприглядном весьма виде. Безобразничал. – Герман хмыкнул. – Вот он ни разу ни единого шага в сторону от искусства не сделал. Стоял как скала. И оставил наследие после себя – гигантское, чудовищное, можно сказать. Не только живопись, но скульптуру, керамику – тысячи работ… Такое из воздуха не соткется, тут и муза рукой водить устанет, даже с учетом очень долгой жизни. Это значит, что каждый божий день он закрывался в мастерской, брал баночки-скляночки, растворитель, кисти и работал-работал-работал… Без этой одержимости никакого Пикассо не случилось бы. И теперь все обсуждают его успех, его характер, его женщин, рассуждают, сволочь он или не сволочь, жулик или не жулик, гений или провокатор, и никто не думает о буднях, которые он проводил весьма прозаично: дышал себе взаперти скипидарчиком и решал какие-то проблемы, никому, кроме него, не ведомые. Отважно. А в итоге искусство до Пикассо и после него – две большие разницы, как говорится. Что-то в кодировке человечества щелкнуло и треснуло… И изменилось после него. Или, окей, возможно, он не изменил, а зафиксировал какие-то изменения. Другое время, новое, где все запреты и ограничения сняты, все договоренности разорваны и ничто не является тем, чем кажется.

Иза внимательно его слушала, а потом продолжила – о своем:

– А я вроде и на филфак сама хотела, и «Серапионовых братьев» сама выбрала, и время теперь есть, но сажусь за компьютер, беру в руки книгу – и ничего не получается.

– Странно. Измени тему. Вдруг поможет? Спасибо тебе, накормила.

Герман составил в раковину посуду, начал ее мыть. Поймал на себе удивленный взгляд Изы. Она осторожно предложила:

– Можно до завтра оставить…

Герман мотнул головой:

– Да посуды-то всего ничего…

Она в ответ пожала плечиками:

– Спокойной ночи.

– И тебе. Извини, что разбудил. И за ущерб извини.

Иза ушла. Герман, домыв все, осмотрелся в поисках полотенца, не нашел, взял со стола пару бумажных салфеток. Обнаружил мусорное ведро в тумбочке под раковиной – оно оказалось почти полным. Непорядок, однако. Принес из прихожей совок с зеркальными осколками. Еще раз отразились в них его расщепленные черты. Увидел на широком подоконнике кипу старых газет, завернул в одну осколки, потом уж утрамбовал все в ведро. Надо будет завтра выбросить и не забыть зеркало купить, взял он себе на заметку.

В целом ему здесь нравилось, очень нравилось. Большая кухня аж с двумя окнами, да и вообще квартира просторная и, к счастью, никто не удосужился сделать в ней евроремонт. Широкие половицы в коридоре и на кухне, давным-давно покрытые черным лаком, потертые, старый поскрипывающий паркет в комнатах. Высокие и широкие, крашенные белым двери с филенками. Все очень гармонично, свежо и просторно – даже некоторый избыток вещей не делал это пространство захламленным. Просто отлично все.