Алсари - Атлантида священная (из действительности доисторических времен)

Вот только удержать бы этот ореол над собственной головой ему самому, последнему царю Атлантиса…

Царь остановился, осознав внезапно весь ужас этой мысли, промелькнувшей как бы вскользь. Разум его торопливо уводил куда-то прочь эту мысль, и она послушно исчезала – верный признак того, что мысль эта принесена свыше, – но он снова и снова усилием воли заставлял себя утвердить ее в своем сознании, чтобы разобраться в ней. Ведь если это случайная мысль (царь усмехнулся: случайных мыслей, как и вообще ничего случайного, у атлантов не бывает, только человеки могут тешить себя случайностями), то надо, убедившись в том, что это мысль земная, выкинуть ее из головы навсегда, включив особый механизм памяти. Если же он в неурочный час прочел предвидение, отпечатанное на Великой Ленте Жизни, веление Богов, как сказали бы не-атланты, – тогда надо к этому отнестись серьезно…

Впрочем, он давно предчувствовал нечто подобное. Иначе не пришлось бы ему сейчас, в ночной тьме, под светом одних только звезд, взбираться на вершину горы Мери, к святилищу Единого, созданному самим Атласом Великим, позднее переименованным презренными бибилоями в Атланта. К святилищу, куда не смеет ступить нога простого смертного, – а лишь только потомка царей Атлантиды, и то при условии, что в крови его преобладают некие частицы, присущие первым атлантам и не поглощенные полностью смешением с кровью земных смертных. Не для простого устрашения распространилась издревле эта легенда: не раз научен был человеческий род избегать прикасания к таинствам атлантов, прикасания, приносившего мучительную гибель от невидимых причин. Надежно были ограждены атлантские святилища от непосвященных. Все знали, что именно на огромных плитах этих храмов под открытым небом Единый беседует с царями, облекая их высшей мощью и защитой.

Миновав священный бетил, огромным каменным пальцем указывавший в небо, царь Родам остановился, искоса глянул на раба. Повинуясь молчаливому жесту властелина, тот снял с плеч впившиеся лямки, едва сдержав стон, и отдал поклажу царю, который подхватил ее одной рукой. Сложив ладони вместе и поклонившись, раб начал спускаться с горы, пятясь задом наперед, ибо таковы были правила, запрещающие после общения с царем, отпрыском Божиим, поворачиваться к нему спиной. Случайно брошенный вверх взгляд его уловил неясный, но огромный силуэт царя, на котором поклажа, еще недавно сгибавшая спину раба так, что он без конца стукался лбом об острые камни крутого подъема, казалась смехотворным каким-то бугорком, детской игрушкой.

Поспешно опустив глаза, раб продолжил спуск, стараясь не думать о том, зачем царю нужно было брать его с собой и заставлять тащить на себе, почитай, с самого вечера, этот страшный груз, который чуть не раздавил его, – когда он и сам мог нести его, причем – шутя. Вон, как легко несут его ноги, когда не нужно ему без конца останавливаться, чтобы подождать его, своего раба, у которого сердце чуть не выскочило из груди от натуги. Ведь атланты в состоянии все сделать сами. А многие до сих пор соблюдают древние правила и отказываются от услуг рабов – он знает, слыхал… Рассказывают, что, стоит атланту захотеть, – и камни сдвигаются с места и укладываются в таком порядке, какой вздумается ему, и все вещи могут сняться со своих оснований и висеть в воздухе или же оказаться за много стадий вдалеке, – а атлант будет стоять тихо, и лицо его будет в этот момент добрым и ласковым, не таким, как всегда. Так для чего же атлантам, всесильным, как боги, труд человеков?

Но мысль эта была крамольной, и, будучи уловлена кем-нибудь из атлантов, каралась тяжким наказанием для допустившего ее. Нет нужды, что царь Родам уже далеко: ни одна мысль человеческая не ускользает от атлантов, благословение на них и на их отцов и низкий поклон богоравному царю царей Родаму, не удостоившему внимания ничтожную мысль своего преданного раба…

Тем временем царь Родам действительно легко, как верно приметил его провожатый, поднимался все выше и выше. Думы его не отягощались низменными проблемами раба, оставленного в темноте и одиночестве на границе недоступного ему священного пространства с одной стороны, и густого леса, покрывающего основание горы и кишащего дикими животными, – с другой.

Полностью захваченный давно забытым в обыденной круговерти чувством свободы и все возрастающей легкости, царь едва ли не перелетал с камня на камень, чуть касаясь их носком мягкого сапога. Эта телесная легкость проистекала откуда-то изнутри, наполняя собой все тело с его костями, жилами, и только Единый знает с чем еще. Вот уж кажется, что еще одно усилие, один невероятный вздох – и он взлетит.