Олисава Тугова - Когда поёт Лис

Лёнька разложил свою рыбу на кухонном подоконнике. Подогрел на плите оставленный обед. Поел. Вымыл тарелку. Выучил уроки. Замороженная рыба оттаяла, стала похожа на свежую. Лёнька завернул её обратно. Оделся и вышел на улицу.

У рыночного забора он разложил на клеёнке рыбу небольшими кучками. Выпрямился, отчуждённо глянул сквозь торопящихся людей. Глубоко вздохнул. Выдохнул. И вдруг стал нараспев декламировать стихи.

Если у вас дома кошка,

Ей грустно вас ждать на окошке,

Купите ей рыбки скорее,

И кошка повеселеет!

Чистый мальчишеский голос звонко раздавался в морозном воздухе.

– Почём? – подошла женщина.

– По две пятьсот любая кучка.

– Свежая?

– Только сегодня на Черёмухе наловил.

Люди улыбались на забавного оборванца, останавливались, приценялись, покупали. Лёнька заворачивал им рыбу в листы из школьной тетради, пересчитывал деньги и благодарил.

Одинокая кошка не будет одна,

Как на небе высоком царевна-луна,

Ведь у кошки в зубах будет вкусная рыба,

Кошка скажет за это большое спасибо.

Рыбу раскупили. Выручка превзошла все ожидания.

На следующий день Лёнька стоял на том же месте, снова декламировал забавные стихи и торговал рыбой.

Но вдруг…

– Почём рыбка, Лёня? – вежливенько улыбалась учительница.

Лёнька опешил. Бешено застучало сердце.

Купите рыбки вашей кошке,

А то сидит всё на картошке…

– У меня нет кошки. Я сегодня позвоню твоим родителям. Надеюсь, что они не знают, чем ты здесь занимаешься, и примут меры.

Вечером мать плакала на кухне.

– А я-то гадала, почему у нас всё рыбой провоняло. А это Лёнька…

– Ты торгаш. Спекулянт. Мне не нужен такой сын. Барыга не может быть моим сыном, – говорил отец. Лучше бы, наверное, отлупил розгами. Лёнька сидел, сжавшись в тихий комочек.

– Но ведь ты сам… корзинки…

– Корзинки?! Сопляк!!! Я эти корзинки своими руками сделал! Произвёл! Понимаешь? А ты ничего не произвел, труда не вложил. Купил подешевле, продал подороже. Нажился на других. Таких, как ты, раньше расстреливали!!!

Лёнька не плакал. Барахтался в сполохах отцовского гнева. И боялся, что теперь никогда ничего не будет по-прежнему, потому что он сделал что-то ужасное, что-то такое, за что убивают. И презирал себя.

– Зачем тебе деньги нужны были? Ведь обут, одет, сыт…

Лёнька рассказал. Потихоньку, чтобы сёстры не услышали. А потом попросил.

– Прости меня, папа. Я всё понял. Я никогда больше так не сделаю. Пожалуйста, можно я буду помогать тебе с корзинками и резьбой? Я научусь.

Я обещаю стараться.

Отец пристально посмотрел в Лёнькины серые глаза. Ничего не возразил. Разрешил.

– Искупай свою вину, трудись, спекулянт.

И Лёнька трудился, в кровь сбивая маленькие руки большим взрослым резцом. Трудился, подчиняя себе упрямые ивовые прутья. Засиживался допоздна и вставал рано утром, упрямо мотая головой на робкие мамины уговоры.

– Я не спекулянт. Я работаю.

Мир стремительно менялся. То, что называлось спекуляцией, вскоре стало предприимчивостью.

Но Лёнька запомнил урок на всю жизнь и держал слово, данное отцу.

В новогоднюю ночь мальчишка трясущимися от волнения руками положил под ёлку, рядом с конфетными пакетиками два заветных подарка. То-то радости будет утром.

Весь класс ждал момента, когда можно будет сдвинуть парты в угол, занавесить окно бордовыми лоснящимися шторами и начать дискотеку. Но Татьяна Валентиновна всегда придерживалась строгого регламента:

– Сначала номера нашей самодеятельности.

Лёнька шлёпнул на учительский стол двухкассетный магнитофон, размотал удлинитель. Щёлкнула пластиковая кривая челюсть, заглотила нужную кассету.

Под что-то очень русское и слишком народное завертелась у классной доски уверенная и опытная Светочка. Кружилась, перебирала ножками. Взметался вверх короткий сарафан, сверкали узкий подъюбник и широкие ляжки.

Потом вышла Алина в джинсах и нелепой батистово-розовой рубашке. Читала свои стихи слабым, прерывающимся от волнения голосом. Путалась, останавливалась, начинала снова. Её не слушали. Шушукались, сморкались, шаркали стульями. Она краснела, старалась закончить поскорее и снова сбивалась…

Когда Лёнька с гитарой наперевес впечатал шаткий стул на середину, все привычно замерли. Каждый классный «огонёк» проходил по одному и тому же сценарию.

– Маттео Каркасси, – скучно протянул Лёнька, пересчитывая взглядом длинные гудящие лампы дневного света.