Ксения Камикато - Людоед

В окружении белых стен, утяжеленных доской с месячным планом, отрисованным разноцветными маркерами и побуждающими к труду лозунгами, запрятанными под стекла с черными рамочками, коим не доставало такой же черной ленты для их правильной интерпретации, я ощущал какую-то старческую отстраненность. Жужжание потолочных ламп, прерывистая работа кондиционера, обусловленная различностью температуростойкости сотрудников, клокотание телефонных трубок, непрерывающееся стуканье по клавиатурам, а также густое облако парфюма, что терзало горло, вынуждали меня мысленно протащить по всему офису кресло и, разместившись у входа в здание, подобно старому полковнику, мастерившему золотых рыбок, отречься от действительности, предавшись самозабвенному игнорированию. И я бы сделал это, если бы не кабинет Тамилы, ютившийся в углу за прозрачным стеклом, расположение которого относительно моего стола позволяло начальнице отслеживать мою занятость.

Минуты тянулись как резинка трусов, оставляя ждать, когда терпение лопнет и, отразившись внезапным проявлением психа, оставит меня смущенно морозиться под пристальными взглядами десятка прекрасных дам. Голод свирепствовал и, желая перетерпеть нетерпение, я поспешил заправиться остатками кофе, холодным болотцем бултыхавшегося на дне кружки. На руку села жирная муха, поразившая меня своим бесстрашием и заинтересованностью. Скосив улыбку, я подытожил мыслью, что даже если природа скупа на комплементы, она всегда готова указать, где твое место. И стоило мне довершить внутренний монолог, эта распухшая падальщица встряхнулась и скоренько отправилась прочь. Даже ей я оказался не интересен.

В обеденный перерыв гул в офисе обратился жужжанием цикад. Водрузив разноцветные и разнопахнущие контейнеры на столы, мои прекрасные коллеги принялись к групповым обсуждениям тем, никоим образом меня не интересовавших, но сходу краем меня касавшихся, стоило мне выйти в коридор. Говорят, что являясь предметом бурных языковых трелей, человек может чувствовать это, испытывая жар кожного покрова лица и ушей. Напитавшись промозглой погодой еще с самого утра, я был не против отопительных процедур любого рода, потому покинув офис, поспешил перейти дорогу, чтобы нырнуть в бургерную, запрятанную в торговом центре.

Претерпевая ободряющее горение щек, вызванное, по моему личному убеждению, яростными спорами коллег на мой счет, в которых, вполне вероятно, не было никого, кто бы оказался на моей стороне, я пробрался сквозь сутолоку и ступил на эскалатор, пред которым с самого детства испытывал необоснованный страх, боясь ненароком оступиться и с позором получить травму.

Поднявшись на второй этаж, щурясь от яркого освещения, отражающегося от белого кафеля пола и таких же белых позолоченных стен, омраченных лишь пятнами входов в магазины, я побрел заученным путем: прямо вдоль мягко освещенных нор с нижним бельем, сменившихся магазином со спортивной одеждой. Далее мимо закутка с желейными сладостями. Потом налево в обход эскалатора, ведущего на третий этаж. Снова прямо между прибамбасами для кальяна и мужской обувью и мимо тумбочки с элитными часами за три копейки. Следом снова свернул налево и попал в густонаселенный рай фудкорда.

Дождавшись заказ, я приземлился за свободный столик, уместившись лицом к галерее ярких вывесок, обдумывая следующим днем сменить пастбище. За два столика от меня, не отрывая взгляд от телефона, вонзая вилку в зелень, нашпигованную маслинами, откинувшись на спинку стула, все также властно, будто на троне, восседала моя начальница Тамила. Я, торопясь, точно в печь, принялся закидывать в себя разогретую котлету, омоложенную листом зелени, спрессованную мягкими булками и картофельные бруски, смывая все это в общий котел кипяточным капучино, доставившим мне муки боли на всем пути своего следования.

И, видимо, заметив мою страдальческую гримасу, впервые сжалившись, моя начальница, спустя короткий срок, стукнула о мой стол стаканом с трубочкой, устланным крупной испариной, посоветовав поторапливаться, чтобы не нарваться на штраф, что висел над моей шеей дамокловым мечом просто потому что она могла себе это позволить. После вильнув бедрами, сокрушив тем всякое мое сопротивление, она удалилась.

Мне даже вообразилось, что в ней я мог бы закопаться на какое-то время, осесть и дать себе возможность пораскинуть мозгами, надеясь, что эти медленно умирающие сгустки все до единого будут возращены по месту прописки. Будто бы кто-то был в силах помочь собрать меня, тогда как я сам страшился по завершению единоличной сборки обнаружить гору не ввернутых шурупов. Но, хлебнув холодненького, я поостыл, сообразив, что те самые сгустки в формировании этой идеи практически не участвовали. Она была прекрасна как снег. Снег, который я с самого детства ненавидел. И мне представилось пугающе странным такое проявление человеческой души, нашедшее выражение в страстном стремлении к тому, что ее разрушает.