Эклер Плащинский - Одним утром им всем пришли письма

– Прости, я не уверена, что понимаю…

***

Он точно знал, когда в нём зародилась эта навязчивая одержимость чаем. Нет, любил он его ещё с самого детства, но по-настоящему пристрастился лишь четыре года назад, когда близкий друг подарил рассыпной чёрный чай с кусочками засушенной клубники – лучший напиток в его жизни. Друг умер через полгода в автомобильной аварии, а чай остался. Пить его теперь казалось чем-то неправильным, почти надругательством: смерть послужила поводом длительной рефлексии над собой, тогда как чай будто являлся единственным напоминанием о важности времени и поступков. Пришлось покупать новый, но и он в скорости обзавёлся собственной историей – пусть и не такой значительной, как чья-то кончина. Постепенно у него выработалась привычка никогда не использовать заварку в упаковке до конца: для многочисленных сортов чая пришлось выделить отдельную полку в спальне, а покупать его он стал даже чаще, чем пить.

Вот и сейчас расставание с близким человеком показалось достаточной причиной купить молочный улун, невзирая на тот факт, что дома оставалось по меньшей мере три сорта этого китайского чая. Тепло поприветствовав уже знакомую продавщицу, он направился к полкам с ассортиментом, вежливо отказавшись от услужливого предложения помочь с выбором. На это тоже была своя причина: вкусу ассистентки с греческим именем Кара он не слишком доверял. Дело даже не в том, что его предпочтениям было тяжело угодить: просто разговоры с Карой были необязательным усилием над собой. Сложность была отнюдь не в обоюдном непонимании, как в случае с Мартой: Кара просто любила болтать, а ему это претило. Впрочем, её это, кажется, не особо беспокоило, и она достаточно быстро переключила своё внимание на пожилую клиентку с крохотным зонтиком в руках.

– А дождь всё не утихает, да? – начала Кара издалека, указав на зонтик, с которого изредка падали крупные капли.

– Ой, только сильнее стал. Я бы совсем из дома не выходила, но дочь сегодня работает допоздна и в магазин бы никак не успела.

– Я вас прекрасно понимаю! Сама бы сейчас с удовольствием лежала в ванной с какой-нибудь хорошей книгой. Вот только времени совсем не остаётся на такую роскошь, – и она тепло рассмеялась.

«Сколько пустых фраз», – подумал он. Светские беседы неизбежно приводили его к таким мыслям, но от подобных разговоров было никуда не деться. Возникало ощущение, будто способность заполнять тишину лёгкими, ни к чему не обязывающими фразами, была необходимым критерием сосуществования с обществом. С другой стороны, это наводило на новые, ранее незнакомые рассуждения: ему совсем не льстила возможность вновь оказаться в кругу людей, где придётся притворяться заинтересованным в телевизионных передачах и последних событиях мира спорта. Теперь, отказавшись от Марты (человека, что принадлежал именно такому обществу), а вместе с этим и от компании её многочисленных друзей, он снова оказался во власти своих собственных решений, и эта свобода опьяняла. Он мог полностью отречься от бытового, вернуться к абстракции и мыслям о себе в этом мире. Даже не вернуться, а заново начать этот поиск, пользуясь какими ему будет угодно инструментами, не беспокоясь о реакции близких и их твердолобых суждениях.

Преисполненный оптимизма, он решительно взял с полки светло-серую упаковку Цзинь Сюань.

***

Идея была проста: отречься от любого прошлого, насыщенного душными, изнуряющими людьми и нескончаемыми разговорами, и предоставить себя случаю. Это стало не просто способом существования, а обрело направленность, превратилось в бескомпромиссную цель. В каком-то смысле регулярная рефлексия касательно своих успехов доставляла ему удовольствие, создавала чувство стремительного развития. Пребывая в окрыляющем восторге от собственных мыслей, он завёл толстый неразлинеенный блокнот, чтобы время от времени записывать рассуждения о природе своих суждений и пристрастий. Это был бесструктурный набор размышлений и переживаний, которые он изредка перечитывал, тихонько восхищаясь складностью слога и ясностью изложения.

Те люди, что остались, быстро адаптировались к изменениям, заключавшимся в перестроении самой идеи диалога с ним. Теперь же, когда необходимость поддерживать беседу пропала, как и необходимость тесного общения с кем бы то ни было, пытаться обсуждать работу или погоду казалось ему совершенно бессмысленным. Редкое исключение составляли новости, поскольку грань между ними и философией была временами сугубо символической: они начинали со статьи в газете, а заканчивали рассуждениями о положении человека в обществе и необходимости социума для сохранения рассудка. В такие моменты где-то в душе невольно зарождалось чувство элитарности, исключительности, будто его представление о мире оказывалось более полным и содержательным, чем мнение авторов статей и ведущих новостей.