Карим Даламанов - Овраги

В тот вечер все долго играли в карты, но я быстро сбежал и забрался на яблоню и смотрел в тёплое летнее небо, которое, несмотря на поздний час, всё не темнело и не темнело. Сашка с Алиной ночевали на чердаке, а я проворочался полночи и заснул только под утро, а потом меня разбудила мама и сказала:

"Иди, с Сашкой-то попрощайся!"

Я выскочил босиком на веранду, а оттуда – в сад, на горячую песчаную тропинку.

"Тапки кто будет надевать?!"

Сашка стоял около чана и мял в руках свою фуражку. Алина подносила ко рту большую красную клубничину.

"О, солдат! А я думал, ты до обеда будешь спать!"

"Сашка!" – кинулся я к нему и хотел было обнять, но почему-то остановился, подумав, что в свои 11 я уже большой и что нечего мне обниматься и разводить нюни.

"Веди себя хорошо!" – улыбнулся он широко и немного грустно, а потом потрепал меня по щеке. "Невесомость", дремавшая во мне со вчерашнего дня, всколыхнулась снова, подхватила и понесла. И я стоял и одновременно куда-то "летел", не двинувшись с места, всё ещё чувствуя на своей щеке Сашкину ладонь – горячую и немного потную.

А потом мы продали дачу и купили новую, гораздо дальше от города и шума самолётов. Сашка так и остался в Москве, женился, летал в Сибирь и за океан. Иногда мы ездили к нему, он к нам – почти нет.

– Они с Алиной-то давно развелись, я забыл?

– Давно, лет десять уже… – мама отняла ладони от своего раскрасневшегося, немного опухшего лица.

– Ну, и я уже пять лет, как разведён.

Мама махнула рукой и открыла рот, будто собираясь что-то произнести, но промолчала. А потом встала, прошлась по кухне и снова открыла рот.

– Думала, говорить тебе или нет… Сашка-то… Ну, в общем, он, оказывается, "голубым" был, – и шёпотом – по мальчикам ходил. Алина из-за этого от него и ушла.

"Невесомость" – та самая, проросшая из обрывочного дачного прошлого, качнула меня, так что я едва не задохнулся, и из горла у меня вырвался гулкий сдавленный звук.

– Я и сама была в шоке. Мне Алинка рассказала по секрету. Слава богу, больше никто не знал.

И зачем-то добавила:

– Ты-то у меня хоть нормальный…

Я отвернулся, чтобы скрыть почти животный, железобетонный стояк, который – еще немного – и, наверное, разорвал бы мне трусы. Вспомнил свой стремительный развод, который в моей жизни рано или поздно должен был наступить – как я ни шифровался и ни делал вид, что всё в порядке.

С Толиком мы, наверное, подружились с самой первой осознанной встречи. Ещё бы! Он подарил мне самосвал, у которого поднимался кузов, поворачивались колёса и открывались дверцы кабины. Я с трудом поверил в то, что теперь у меня есть грузовик, как две капли воды похожий на настоящий. Такие иногда заезжали к нам во двор, и от них на асфальте оставался жирный бензиновый след. Жили мы тогда "на горе", как говорила мама, около Похвалинского съезда, по которому ещё вовсю ходили трамваи, и я до сих пор иногда слышу где-то внутри себя их спешный перестук. Там, "на горе", у отца с матерью была служебная квартира – вернее, даже и не квартира, а четверть деревянного дома, куда нужно было подниматься по довольно крутой и скрипучей лестнице.

Толик, университетский друг родителей, бывал у нас так часто, что я удивлялся, почему он с нами не живёт. Тогда по велению родителей я, конечно, называл его "дядя Толя", но сам он не слишком это любил и, наклоняясь над ухом, ехидно шептал: "Можно просто Толик. То-лик!". Я припоминаю, как брал его за руку и вёл в узкую боковую комнату, которую отдали в моё распоряжение. Я проложил по ней пластмассовые рельсы и пускал заводной железный паровозик.

– Давай построим вокзал, – предложил Толик и кинул вдоль рельсов коробку из-под пластилина, которая валялась на полу. – Вот, смотри, будет перрон…

– Толик, ты как маленький, – усмехалась потом мама, хлопая дядю Толю по плечу. – Надо тебя женить!

– Да ну! – подмигивал он в ответ.

– Надо, надо! – поддакивал отец, доставая из холодильника пивную бутылку.

– В субботу у нас будет моя троюродная сестра. Проездом с юга. Стройная, загорелая – ммм! – мама зачем-то потянулась и сделала какое-то кошачье выражение лица.

Вечерами взрослые часто любили сидеть за раздвинутым столом в "зале" – так у нас называлась комната чуть пошире моей, в которой всю стену занимал рассохшийся сервант, а я подбегал время от времени, и мне перепадала то шпротина, то долька яблока, то кусок колбасы. Часто всю эту "контрабанду" мне передавал Толик. Делал он это изящно, по ходу рассказывая анекдот или бренча на гитаре. Пел он не слишком громко и, в отличие от мамы, не фальшивил. Особенно ему удавалась "Бричмулла". Каждый раз после этой песни мама делала "кошачье" лицо и старательно хлопала.