Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть вторая

Они сидели в уютной комнате, и вечер угасал за окном, и радио тихо бубнило в соседней комнате, и вышла полосатая кошка, потерлась о ноги Пал Палыча, запрыгнула на колени к Валентине, свернулась клубком. Было так хорошо, что не хотелось уходить. Пал Палыч понимал, что она ждет от него каких-то важных слов, но сейчас, в эту минуту – что он мог ей сказать?

– Разреши, я закурю? – она кивнула.

– Я и сама иногда, когда доведут на уроках, позволяю себе нервы успокоить, гадость, но ведь помогает? – Он закурил, разогнал дым,

– Валя… – помедлил. – Я как-то должен, наверное, объяснить свое положение? Пойми, я хотел бы – и это правда, разделить с тобою оставшиеся годы… черт, говорю, как в кино! Валя, я немолод, и, сама понимаешь, учитель – какие у меня заработки? Но нет, дело, конечно не в этом. Дело в моей дочери, которая после родов что-то окончательно испортила свой характер, и теперь младший внук почти полностью на мне. Но и это не главное. Главное – Мона. Падчерица, я ненавижу это слово! Я ведь воспитал ее, или нет – пытался воспитать, но я бессилен! Понимаешь? Я нахожусь в каком-то замкнутом круге, из которого нет выхода. Я совсем запутался…

– Паша, я же ничего тебя не прошу! – воскликнула Валентина, – мне радостно ложиться и вставать с мыслью – что ты есть. А что-то другое, да я и не думаю об этом! Пал Палыч подошел к ней, обнял за плечи, потерся щекой о её щеку: – У нас все будет. Дай время, Валечка!

– Коломийцева! Я к тебе обращаюсь, по-моему, нет? – Мона тяжко вздохнула и накрыла тетрадку учебником.

– Ко мне, наверное, – она встала. Ирина Ильинична, математичка, люто ненавидела Мону. За всё. За красоту. За раннюю славу. За эту легкую, «звездную» наглость, за пренебрежение ко всем, за то, что плевать ей, Нонне, видите ли, на правила школы! За эти американские штаны! За то, что она, Ирина Ильинична, сорокалетняя неудачница, с диабетом, с дочерью-подростком, с сумасшедшей бабкой, с комнатушкой в коммуналке, с любовником-пьяницей не имела, и не будет иметь такой фигуры, таких американских штанов и всесоюзной славы. Было, отчего с ума сойти. Мона, как на радость ей, была совершенно невосприимчива ни к математике, ни к геометрии, ни к черчению – да, собственно, ни к чему.

– Коломийцева, – Ирина Ильинична выдохнула на Нонну порцию злобы, пахнущей ацетоном, – ты почему явилась в школу без формы? Если твой отец преподает в школе, это не дает тебе никакого права нарушать распорядок! Завтра к директору! В школу к занятиям не допущу! – Мона лениво похлопала ресницами, затолкнула жвачку за щеку, и уставилась в лицо математички. – Вон из класса! – не выдержала та. Мона пожала плечами, смела тетрадки и дневник в рюкзачок, послала воздушный поцелуй мальчикам, притихшим от восторга на «камчатке», и нарочито медленно, с пяточки на носочек – вышла из класса.

На педсовете было жарко. Все кричали, перебивая друг друга. На Пал Палыча было больно смотреть. Весь женский коллектив, за исключением, понятно, Валентины Федоровны и пожилой англичанки Инессы Германовны, был за исключение Коломийцевой Нонны из школы. За систематические пропуски занятий. За неуспеваемость. За неуважение к коллективу. За. За. За. Когда все сорвали голос, а завуч нервно курила в форточку, Инесса Германовна, откашлявшись, сказала:

– Все высказались? Теперь скажу я. Ну, выгоните вы ее. С волчьим билетом. Предположим! Завтра позвонят из обкома и велят принять обратно. Вы журнальчик-то откройте, любой – гордость Одинцовского района, ученица средней школы… за уши будете ее тянуть и еще в ноги кланяться, вы уж, Пал Палыч, простите меня, старуху, за откровенность. Коломийцева – гордость школы, хотите вы этого, или нет. Нам же «под неё» деньги на ремонт выделили, это вы понимаете? Оставьте её в покое, она и должна быть – не такая, как все. А вы бы, Ирина Ильинична, занялись своими нервами. Пубертатный период, в котором сейчас находятся наши старшеклассники – предмет для исследования, а не для морализаторства. С тем разрешите откланяться, – Инесса Германовна, прямая, коротко стриженная, седая, все еще красивая, одетая строго и изящно, вышла из кабинета завуча, сняла плащ с вешалки, и пошла домой, подкидывая мыском туфельки опавшие ржаво-золотые листья.

– Пал Палыч, – уже взмолилась директор школы, – прошу вас, вы хоть насчет формы с ней поговорите, с нас же РАЙОНО за это три шкуры дерет… Расходились, возбужденные, Пал Палыч пошел провожать Валентину Федоровну, и по пути они все спорили, и Валентина Федоровна прикладывала к груди руки, будто умоляла о чем-то, а Пал Палыч махал портфелем в такт широким своим шагам.