Дмитрий Каннуников - Разведёнка

Но у Соломона Давидовича сомнений не было, он записал Илью на себя и растил его как собственного сына. Соседские мужики уважительно говорили:

– Ишь ты, здоров ещё Соломошка, прямо бык-осеменитель, – и продолжали играть на скамейке в домино.

Илюша рос избалованным ребёнком. Баловали его все – мама, дедушка, бабушка, отец, старший брат. Он даже на улице носил костюм, белую рубашку и бабочку, когда подрос, то его отдали в музыкальную школу по классу скрипки, но он не преуспел, потому что был ленивым до ужаса. Всё, что он начинал делать, ему надоедало сразу же, он всё бросал и начинал что-нибудь ещё. Ему дарили игрушки, которые через два-три дня валялись сломанные или разобранные под кроватью, потому что он хотел посмотреть, что там внутри, а собрать обратно было лень. Мама считала его особенным, и он оправдал её надежды, когда на её пятидесятичетырёхлетие прочитал стихотворение собственного сочинения:

Мама расплакалась и весь вечер говорила, что сын её – гений.

Никто в тот вечер так и не заметил, как со стола пропали две бутылки портвейна, который, в общем-то, никто и не пил, но поставили для гостей. А Илья с друзьями выпили вино в подъезде, опьянели, ругались матом, пели похабные песни под гитару, пока сосед дядя Гриша не разогнал их по домам. С этого знаменательного дня жизнь Ильи Соломоновича Чикина понеслась по наклонной. Надо сказать, что точные науки ему давались плохо, а вот в гуманитарных науках он преуспел. Был весьма начитан. Когда в школу все ходили в одинаковых синих «школьных» костюмах, его мама одевала в чёрный двубортный, всегда в белую накрахмаленную рубашечку и неизменную бабочку:

– Ты должен отличаться от остальных, ты же другой, – говорила всегда она.

Это, наверное, и повлияло на всю его дальнейшую жизнь. Парень был не лишён талантов. На заре горбачёвской перестройки он написал стишок на злобу дня:

Дальше там было про колбасу, сахар и макароны по талонам, водку, которая пропала, и все пьют самогон. Короче, про бытность. Песню пару раз в «Сливе» исполнил местный бард и музыкант Заноза, даже хотел ехать с этой песней в Москву, на телевидение, потому что «перестройка – плюрализм – гласность», но ему вежливые люди в костюмах объяснили, что не надо. Но во дворах эту песню пели под гитару ещё долго, наливая самогону её автору. Потом он написал пару рассказов, которые задумывались как романы, но из-за лени автора сокращались до нескольких страниц. Слезливый рассказ про бедную дворняжку под дождём даже напечатали в областном ежегодном альманахе и даже заплатили автору небольшой гонорар, который был тут же пропит с друзьями.

В шестнадцать лет, посмотрев пару кассет с порнухой, которую дома сутками переписывали два видеомагнитофона на продажу (кассеты продавали папа и брат через ларьки, которые они открыли по всему городу и в которых продавали алкоголь и сигареты, несмотря на запрет), он успешно опробовал новые знания на сорокапятилетней толстой продавщице тёте Клаве, которая после этого стала продавать ему так горячо любимый им портвейн. Тётя Клава молчать не умела, и он, поочерёдно, стал любовником многих женщин «бальзаковского возраста» города Сливска.

– Понимаете, – говорил он друзьям поучительным тоном, – баба после сорока ягодка, уже всё попробовала, хочет чего-то новенького, жара в постели.

– Извращенец, вон девок сколько помоложе, – говорили друзья.

– Да что они понимают, ваши девки, сунул-вынул, и ни она удовольствия не получила, ни ты. Женщины, как вино, – тут он обычно щурился как кот, обожравшийся сметаны, и шёл дальше по женским истосковавшимся рукам.

Ему везде наливали, везде были рады, каждый день превращался в пьянку. Похмеляться он не умел, поэтому каждое неправильное похмелье приводило его к затяжному запою. Брат Борис его кодировал несколько раз, но кодировка на него действовала ровно месяц, ему зашили «торпеду», но друзья-алкаши вырезали её ржавыми ножницами, отчего он чуть не умер от заражения крови. После месяца в больнице он ходил героем и сравнивал себя с Высоцким, который, по слухам, сам себе выгрызал «торпеды», чтобы бухать дальше.