Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Остальное он просто выдавил из себя, как фурункул, вместе с гноем и сукровицей. Оставив в памяти только собор святых Петра и Павла в Гёрлице, вкус копченой форели и копченого же пива, разноцветные лодки на Нейсе, к бортам которых прижимались, низко сидя в воде, толстые белые гуси, почти русские слова в лепете какого-то лужичанина на вокзале да матушкин ридикюль с ватрушками, деньгами и книжицей преподобного Якоба Бёме про премудрость Божию, переложенную вместо закладок рекомендательными письмами к приору церкви Святого Вигилия падре Гаэтано. («Владимир, обязательно попроси отца Гаэтано, чтобы он показал тебе ледяную мумию человека из Эцтальских Альп! Ей пять тысяч лет!…») И куда-то в потайной карман припрятал самую первую, самую долгую, бездонную, кромешную ночь в Бонцо, растянувшуюся на дни, недели, месяцы и годы…

В парадной пахло ноябрем, стылыми сенями, антоновкой, мышами и квашеной капустой. За пять последних ступеней до двери №4 без таблички, вдруг резануло под ребрами слева. Почки. Надо бы съездить… куда? В Мерано? Карлсбад? Или сразу сдаться и попроситься сначала в Пятигорск, а там потом уж пусть и расстреляют?..

***

« – Бонцо… О чем со мною говорить: я не читал Бонцо. Я и Пруста не читал.

– Напрасно, мой друг. Напра-асно. Если вы собрались устроить себе место… как это называется.. архивариуса в Венеции, у францисканцев, так вам надобно обрасти подробностями о том, кто является нунцием в Австрии и имеет влияние на папу, стало быть, в курсе всех дел насчет государственного архива при Деи Фрари. Вам же потребуется рекомендация от приора, приор сделает запрос в Венецию, там снесутся с Веной, стало быть, с самим Бонцо, а уж его высокопреосвященство непременно пожелает знать, что за человек этот Владимир Трофимофф. И что он услышит?.. Что вы, слава Богу, научились отличать дзукетто от биретты, биретту от фашья, не называть падре «батюшка», а кардинала – «владыко».

– Меня интересует Тициан и Донателло, Флорентийская капелла, в особенности. А не переписка кардинала с папой. Я не читаю чужие письма.

– Поэтому вы, мой друг, никогда не станете ученым.

– Да, но… зачем? При чем тут… Нет, я согласен насчет рекомендательного письма и прочего, но для чего же мне переписка? Одно с другим никак не связано…

– Тысячами нитей, мой друг. Тысячами – и все до поры до времени невидимы неопытному глазу. Все они куда-нибудь да ведут. И не куда-нибудь, а в совершенно определенную точку, в место схождения. Вы когда-нибудь слушали Дебюсси?

– Слышал.

– Слушать и слышать не одно и то же.

– «Лунный свет» помню…

– Я так и думала. «Бергамасская сюита»: вы, русские, я давно заметила, любите Дебюсси… не знаю уж, так ли как его святейшество… Мне лично ближе Брамс. Видимо, вам, славянам, правда не всем, на гарнир ко всем вашим злосчастьям потребна чувственность: немцы сентиментальность просто запивают пивом. Так вот, его святейшество папа был чрезвычайно огорчен кончиной Дебюсси в 18-м году, потому что полагал его кантату «Блудный сын» и, кажется, еще какую-то пиесу… Да вот, как раз «Лунный свет»… Полагал произведениями абсолютно божественными. И навел его на эту мысль именно монсиньор Вальфре ди Бонцо. Он по долгу службы, как нунций, отписывал папе Бенедикту обо всем, что составляло блеск и возможную славу имперской культуры. Вот Бонцо, значит, и вывел идею, точнее сказать, мягко подвел Бенедикта к тому, что погружение в музыку Дебюсси сродни молитве. А года за четыре до войны писал папе, взвешивая вклады в католическое благочестие, что «Пять песен на тексты к почтовым открыткам» некоего Альбана Берга вместе с «Весной священной» вашего Стравинского есть две самые безобразные музыкальные выходки, какие только может себе вообразить просвещенный католический ум.

Ну, и кроме того Бонцо по поручению лично папы поддержал и регулярно публиковал в венской прессе все, связанное с успехом однорукого пианиста Витгенштейна. Ах, это имя вам знакомо? Есть одна фильма, я к ней имела некоторое отношение… впрочем, не совсем удачная… Так вот, играл этот Витгенштейн одной левой рукою, представьте! а потерял ее на фронте, и решился написать Бонцо, а тот уж папе, чтобы помогли в розыске по лагерям военнопленных его брата, философа…

Однако, заметьте, и это главное, Бонцо плотно сотрудничал с журналом «Факел» Карла Клауса, того самого, который сочинил «Последние дни человечества», где – и я с ним солидарна – настаивал на необходимости во что бы то ни стало предотвратить, и даже вообще упразднить двадцатый век. Каков мужчина, а? Век! Наконец, именно из переписки с папою вышли в свет всякие знаменитые парадоксы. Слабый сомневается до принятия решения, а сильный после, и – чем ближе рассматриваешь слово, тем более отстраненно оно выглядит… ну, так далее.