Яков Сычиков - Отражение

Женщины пили по чуть-чуть, маленькими дамскими глоточками, делая губки так, будто они со стаканом целуются.

Здесь же был и Рыжий, братишка Кумара младший. Он тоже цапнул немного за такое дело.

После первой подняла голос одна из снимавших комнату у Кумара проституток. Саша Злой кинул строгий взгляд на неё, и та проглотила свою глупость раньше, чем успела сказать. Из соседней комнаты послышался грохот, за ним открылась дверь, и перед всеми предстал проснувшийся отец Кумара – пятидесятилетний детина в пожелтевшей майке и разношенных спортивных штанах. Лицо его выражало невразумительное недовольство.

– Без меня, значит, жрать сели! – гаркнул он и поплёлся к столу. Саша злой попробовал встать, но Кумар, положив руку ему на плечо, благополучно усадил снова.

Батя сел между проститутками, грубо обнял их, не стесняясь рядом находящейся супруги, и, раззявив вонючую пасть, наружу выдавил предвкушающий смешок. Ему налили целый, он закинул его в рот, как ириску, и прожевал.

– Вот закуси! – мать пододвинула отцу блюдо с колбасой.

– Убью, – прошипел он в ответ.

Прошло больше часа. Один из затесавшихся принёс с Топором второй ящик водки: первый изначально был наполовину початый и быстро кончился. Одна из проституток танцевала с батей. Вторая лежала в другой комнате, и по очереди приглашала к себе всех желающих. За столом плакала рано состарившаяся, тоже испитая мать, – из серванта, будто специально для сравнения, выглядывал портрет молодой когда-то новобрачной пары: батя тогда выглядел человеком, только отслужившим, и она была еще красивая. Теперь «брак» виден был на лицо.

При танце батя походил на подвешенный, трепыхающийся на ветру мешок с дерьмом. Лапая квартираншу за костлявые в синяках ляжки, он задирал ей юбку, а та, виновата корча рожу, растягивала и без того будто размазанные по лицу губы и аккуратно, вежливо отслоняла подальше от себя конопатые сальные ручищи. Остальные базарили, наливали, жевали, и прочее.

Один бывалый, распальцованный весь, товарищ махал своими татуированными перстнями, рассказывая, как он в ментовке сидел, а следак вышел, а кроме него в комнате кто-то остался, а он давай спрашивать у него: ну как тут, братан, то да сё, а у него вдруг на мобилке ментовский марш заиграл!

– Вот, братва, какие суки?! – сделал он вывод.

Из соседней комнаты раздался вопль. Это ещё один из затесавшихся шлёпнул проститутку по рабочей щеке, и теперь та, визжа как подрезанная свинья, взывала к воздаянию. Затесавшемуся вломили и вышвырнули вон, на всякий пожарный вломили и другому затесавшемуся и в перепалке не заметили, как третий затесавшийся удрал, не дожидаясь своей очереди, и прихватил с собою литрушечку.

Оставшиеся – все свои – сели за стол и продолжили. Одна из проституток убирала с кровати блевотину тряпкой, похожей на чью-то футболку, вторая – с подбитым глазом – задремала на диванчике, громко захрапев во сне, как пьяный мужик. Саня Злой взялся за гитару и затянул сопливую дворовую песню про какого-то пацана, ставшего в итоге не пацаном. И про то, что мама-не-ругай-меня-я-пьяный…

После песни Кумар, взъерошивая курчавую голову Рыжего, спросил Злого:

– Саня, братишку пристроишь?!

– Не вопрос, – ответил Саня. – Завтра уже работать будет. – И поглядел на остальных, которые одобрительно кивнули, а Дурищев рассмеялся, почуяв ложь в словах его, но жестом списал свой смех на якобы что-то другое. Потом взял гитару и завопил фирменную уже среди братвы песню про «Перестройку».

***

У этого сложно-расчлененного рассказа были все шансы завершиться, причем сделать это счастливо, что совсем для данного автора не свойственный шаг, но злые мысли, меланхолия и ностальгия подпили соки, и так последние и еле державшие его, данного, на плову, отчего и он предался унынию и разврату, как и его старые герои. Они стали так далеки ему, такие чуждые, затасканные и пустые, как новые шлюхи, которые точь в точь похожи на старых. Впрочем, ни к чему все эти вовсе не оправдания, ни сюда все эти вовсе не объяснения. Просто отважный кораблик разбился о твердолобую жизнь, пытаясь выйти за пределы своего психотипа. И игрушки остались не собраны.

Аж три вещи есть, сильно интересующие меня на данный момент, и только пусть попробует ещё какая-нибудь гнида назвать меня, после этого, необъективным. Первая, и самая важная, с неё родимой и приступлю я, это – невеста моя, голубушка светозарная. И зовут её Машенькой. Она была мне наречённой, почти обручённой, но слишком уж удручённой. Весь день, накануне, она сильно волновалось, так что даже подолгу занимала туалет и чем-то там занималась. Может, плакала по девичьей привычке дурной. Подруг у неё не было. А на пиршестве самом тоже была сама не своя. Мы понапились все там отчаянно, на столы полезли, всё такое – баб щипать, и прочее… А она – раз – и нет её. Куда подевалась? Бес её знает. Нашёл часа через два уже – в одной тёмной комнатке, куда за весь вечер не заглядывал никто и знать даже о ней не знал, – вроде подсобки что-то. Лежала там на полу она кафельном, холодном, наверное, – с задранной юбкой кверху, ногами раздвинутыми и вся в фекалиях с ног до головы. А у ножек её друг один сидел, тихий весь, перемазанный, – дышит тяжело, задыхается, – галстук развязан, волосы всклокочены. Глаза у обоих исступлённые и как будто пустые.