Татьяна Коршунова - Земля святого Николая

– А сколько, по-вашему, должно стоить дедушкино имение?

Фёдор Николаевич порвал бумажный ободок верхней пачки и стал перелистывать ассигнации – новыми серыми двухсотками. Владимир стоял напротив, скрестив руки на груди.

– Задаток, говоришь… И кто же дал за наше имение такую сумму?

– Некий граф. Будрейский.

– Будрейский? Не слышал… Твой знакомый?

– Нас представили друг другу в доме графини Строгановой. Этот Будрейский узнавал о покупке имения подальше от столицы. Раньше я его не видел. Или познакомиться не доводилось. Вы наказали не продешевить – а он предложил сто шестьдесят тысяч.

– Ай да сын! Впервые я тебя хвалю.

Было б за что, папенька…

Теперь надлежало как-то оповестить сестёр. Они ждали в гостиной. Ольга на диване пачкала маленькие ноздри вербной пыльцой букета.

– Наше Первино покупает граф Будрейский, – Владимир переступил порог, глядя на нос своей замшевой туфли.

Евдокия, лицом к окну, в тёмном майоликово-синем платье, накручивала на палец кисточку чёрной кружевной косынки:

– Какая разница, кто. Кто бы ни был – я заранее ненавижу его.

– Когда он приезжает? – спросила Ольга.

– Обещался… одиннадцатого мая.

– Одиннадцатого – мая! – Евдокия повернулась от окна. – В день смерти дедушки!

Она выбежала из комнаты. За нею – сестра. В спальных покоях хлопнула одна дверь, другая. И гостиная опустела – с букетом вербы на гобеленовом диване.

Будто второй раз похоронили дедушку. В утешение оставалось полмесяца прощания с Первином.

Что это был за день! Одиннадцатое мая. Этот день шесть лет тому назад отнял дедушку, а теперь собирался выкорчевать последнюю память о нём. В этот день лучше было не просыпаться.

С тех пор как дедушки не стало, Евдокия привыкла ходить в Первино одна. Летом гуляла в парке или сидела на террасе. Зимой отпирала дом и бродила по безлюдным комнатам. В библиотеке перелистывала старые книги, которые вьюжными днями дедушка читал ей, Владимиру и Ольге в гостиной. И вот теперь – это чужая земля. Чужой дом. Но как принять это, когда знаешь там каждую травинку? Знаешь, что на лужке от сада к речке любит расти гусиная лапка, а под яблонями у ручья – манжетка. Теперь этих яблонь рукой не коснуться, на камень у речки не ступить. Мир стал тесным, своего-родного осталось слишком мало – а на дедушкин берег нельзя. Но так хотелось пойти туда!

Зачем?

Проститься. Последний раз.

Прикрывая хлопчатым платком декольте василькового платья, Евдокия шла по холмистому лугу. Под ногами клонил головки гравилат, пряча в бордовых лепестках пушистую сердцевинку. По молодой траве, словно капли неба, рассеялись цветки вероники. И повсюду слепили глаза одуванчики, пахнущие мёдом, мохнатым ковром лежащие на сочных стеблях и листьях; а к горизонту с гребешком весеннего леса поднимались холмы, словно посыпанные жёлтой пыльцой. Майское солнце припекало чёрные пуговки на лифе платья. Ветерок тянул пышные облака на север. При такой же погоде умер дедушка… Закуковала кукушка, трава закачалась, зашепталась.

Тропинка загибалась в перелесок. От земли под огромными лопухами веяло прохладой. Раздвинулись ветки бузины со сливочными гроздьями мелких цветков – и под горой показался деревянный мостик с перилами, а за виляющим руслом чистой речки – дедушкины поля, луга, берёзовые и липовые рощи. В жёлтых купальницах журчал ручей.

За аллеей цветущей сирени высился знакомый бельведер.

Евдокия перешла мостик, перепрыгнув последнюю досочку: с неё всегда соскальзывала нога. Будто и не случилось здесь ничего нового, всё так и оставалось по-дедушкиному.

А вдруг это был сон – и никто не приехал?

Но нет… Подходя к крыльцу по ровной каменной дорожке, Евдокия увидела незнакомые экипажи. Привязанные лошади фыркали, отгоняли хвостом назойливых мух. Люди выгружали сундуки, не замечая её. Её – внучку хозяина дома! Дома, где она родилась! Четыре каменные ступени: по ним в жару всегда бегали ящерицы. Входные двери открыты. В сенях – никого.

Просторная передняя комната. Как и при дедушке, синяя ковровая дорожка вела в гостиную к белым закрытым дверям. У стен – бронзовые канделябры на белых мраморных выступах. Между ними – два портрета: Екатерины II и Суворова. Деревянный сервант с глиняными вазами: эту посуду ваяли крестьяне и дарили дедушке по праздникам. Дедушка любил подходить к серванту… Теперь – чужому!

– Что угодно?

Евдокия вздрогнула. Повернулась. В дверях гостиной стоял плечистый верзила в зелёном суконном сюртуке, с рыжеватыми вихрами, моржовыми усами и бородой, как у царя Московского Феодора Иоанновича. Наглые глаза лисьего цвета смотрели так, будто сейчас пришибёт. Или проклянёт. Или соврёт.