Олег Клинг - Жар-жар

Но в один день все это закончилось. Было лето. Блаженное время, когда целыми днями можно было купаться в Волге, прыгать в воду с обрыва, кататься по реке на лодке, а потом лежать под деревом в гамаке и смотреть на небо. Но то лето как будто и оставалось летом и в то же время оборвалось в один день, когда все взрослые осунулись, женщины тяжело вздыхали, поправляли белоснежные накрахмаленные фартуки и молились, воздев сложенные руки к Богу, а мужчины, в том числе отец, кротко и безнадежно вздыхали, опустив головы и плечи. Как-то мне показалось, что отец обнял мать у сарая, прижался как маленький к груди матери и тихо, беззвучно заплакал.

А потом они, мать и отец, взялись за руки и стали как дети подпрыгивать и подплясывать (подтанцовывать): это было что-то вроде нашего народного немецкого танца, но только в исполнении сумасшедших. Дальше еще страннее: вошли в сарай и, вопреки обыкновению, ничуть не думая о стыде, стали целовать и обнимать друг друга, раздевать, легли на сено и, уж совсем забыв о приличии, перешли на звериный крик и стоны. От испуга и удивления ноги у меня одеревенели и не могли сдвинуться с места. Через щель в сарае видно: он как помешанный извивается на ней, кусает ее грудь, губы, снова грудь, затем нетерпеливо раздвигает ее ноги, берет рукой свой ставший огромным, толстым и красно-синим член и медленно-медленно, тихонько постанывая, вошел в нее. Совсем недолго он был тихим, тут же на него напал новый приступ безумия… Почти на уровне моих глаз (после покоса сена в сарае много) ритмично опускаются и поднимаются его ягодицы, между ними зияет черная дыра (не сразу догадываюсь, что там курчавые волосы). То приближается ко мне, то отдаляется от меня мешочек с шариками, то показывается, то исчезает в ней его разбухший колышек. К моему горлу подкатывает тошнота, а там внизу, еще ниже живота, совсем внизу делается что-то еще более страшное, приятное и мерзкое, страшное, что недавно смутно и невпопад ощущалось. Там у меня что-то перехватило, как обычно перехватывает дыхание, но здесь происходит все по-иному. Наверное, мне стало плохо. По крайней мере, моя голова, как обнаружилось, уткнулась в нижнюю доску сарая. Но когда сознание выплыло из тумана, увидел: он замер, повиснув на руках над ней, издал идущий изнутри звериный рык – будто приготовился к прыжку, но тут же она, собрав как мне показалось, всю свою волю, через силу, вытолкнула его из себя, прошептав фразу: «Не то время, чтобы заводить новых детей». Он сел на нее, и тут из его широко раскрытой дырочки посередине члена брызнул фонтан чего-то мутно-белого… Тут же это жуткое состояние, которое, казалось, уже прошло, снова вселилось в мое нутро, раздался услышанный как бы стороны мой собственный стон, конечно. тише, не похожий на его , крик… Меня снова не стало…

Когда во второй раз ум прояснился, надо мной нависли испуганные мать и отец. Это были не он и она , а заботливые, любящие, потерянные от переживаний родители. Мать и отец встали на колени и, глядя в небо, молились. Они беззвучно просили Бога простить им грехи и защитить свой народ, когда-то давно (этого уже никто не мог помнить из них) пришедший на Волгу, в другие русские степи из немецких земель, от бед, что ожидали их в войне германцев и руссов, спасти их детей и их самих.

Во всем селе взрослые шепотом говорили о том, что немцы, другие немцы, которые пришли оттуда, где прежде была наша родина, плохие. Это они, не мы, пошли войной на каких-то русских, которых, как говорили на уроке в школе, миллионы и миллионы и которые живут вокруг нас. Мне, правда, не приходилось видеть их вблизи. Лишь однажды через село проезжали в грузовике пионеры, с такими же красными галстуками на шее, как и у наших школьников. Мы, дети, приветственно махали им руками, немного удивляясь тому, почему у них недобрые, даже злые лица. Они что-то сердитое кричали в наш адрес. Я до сих пор могу повторить эти слова, так крепко они врезались в мою память из-за своей необычности: «Бей гадов-фашистов! Бей фашистов!». Одно слово казалось будто нашим, знакомым – фашисты, фашистен, die Faschisten – и в то же время в устах сердитых детей каким-то нехорошим, не нашим, враждебным. Мы махали им долго, пока машина не выехала из села и не стала совсем крошечной, а злые голоса уже не долетали до наших ушей. Потом один из взрослых, который знал язык этих детей, перевел, что кричали русские.

В следующий раз русских пришлось увидеть, уже не издали, а совсем близко-близко, скоро… слишком скоро… Каждый день отец ждал, что пойдет на войну, однако не только в доме, но и во всем селе оставалось тихо. О войне говорили, да и то шепотом, взрослые. Мы же, дети, играли в войну. Вот только путаница была, кто против кого воюет. И в голову не приходило быть какими-то неведомыми русскими (какие же мы русские!), но и воевали мы не с ними, а, как и полагается в игре, с коварным врагом.

Читать дальше