Артемий Леонтьев - Москва, Адонай!

Он резко повернулся: Лиля шла к нему по коридору, почти крадучись ступала: в отличие от Арсения, ее пугал сейчас любой звук, она боялась рассеивать эту мертвую тишину, как опасаются разбить ртутный градусник, зажатый подмышкой, женщина будто держалась за эту тишину, словно видела в ней определенный гарант покоя и защиты. Лиля внимательно и с испугом смотрела в глаза мужа, то ли интуитивно предчувствуя катастрофу, то ли прочитав все по лицу Арсения. Орловский кинулся навстречу, обнял за плечи и повел жену обратно. Она впилась в руку, как хищная птица, расцарапала кожу до крови:

– Что такое?! Что там?! Куда меня тащишь?!

– Тише, тише, хорошая, под-дем на кухню…

Лилино лицо побагровело, она заорала на всю квартиру:

– Ф-ф-фусти! Ф-ф-фусти мня! Я хочу своими глазами его… Убери от мня свои…

Арсений сдавил тонкие кисти. Лиля вскрикнула и чуть обмякла. Он вытолкнул ее на кухню.

– Сядь, успокойся. Там Лика, тебе незачем на нее смотреть! Она повесилась.

«…лась, лась, повеси-лась…» – стрельнуло в голове.

Лилины ноги подкосились – она упала. Арсений встал на колено рядом, шептал, поглаживая ее волосы:

– Тише, маленькая, успокойся.

– Что-с… что-с…ком? Что с Яриком? – задыхаясь.

– Я его не видел, возьми себя в руки. Он может быть у мамы…

В первую секунду Лиля поверила, но потом опомнилась и со всей силой хлестнула мужа по щеке:

– Не ври!!! Они еще не вернулись! Что с Яриком, я тя спрашиваю, тварь?!

Лицо Арсения придвинулось совсем близко, руки крепко сцепили, контролировали:

– Если ты обещаешь, что успокоишься и подождешь здесь, я пойду и посмотрю…

Перепуганные, дикие глаза Лили уставились на мужа:

– Я спокойна! Спокойна, пусти!

– Жди здесь или…

Ударила кулаком в грудь:

– Да иди же, мать твою! Да быстрей же, урод!!!

Арсений разжал пальцы и встал: быстрыми шагами рванулся в коридор. Сначала заглянул в маленькую комнату, напротив которой висело тело Лики – комната была пуста: разбросанная пижама, плюшевые зайцы, медведи и яркие обложки смеющихся книжек.

Вернулся в коридор, пересилил себя и прошел рядом с телом – запах высохшей мочи, кала и гниения: тленная шкура бренной оболочки, опадающей с человека после его смерти. Прижался к стене, чтобы не дотрагиваться, боком прошел в комнату, которая находилась за спиной мертвой Лики: здесь тоже пусто – ковер, аккуратно заправленный диван, компьютерный стол из светлого ДСП.

Взгляд коснулся круглой ручки двери в ванную; свет включен – этот желтушный свет, пробивающийся сквозь матовую полоску дверного стекла, стал моментальным ответом, крайней точкой отчаяния; Орловскому показалось странным, что он не вошел в ванную сразу, не шагнул навстречу этому страшному свету, ведь он заметил его с первых секунд, когда еще шел по коридору, наступая на пластмассовые игрушки. В голове промелькнуло: свернул в комнаты, потому что слишком быстро понял этот свет в ванной – понял гораздо быстрее того, чем был готов понять и принять… Повернул ручку и распахнул: серые пятна на белом тельце; торчащая из-под воды голова с залысинами – часть волос выпала и плавала в ванной, а оставшиеся выглядывали на поверхность; сморщенная кожа ребенка местами отслоилась от рук и болталась в воде, похожая на лопнувший капроновый чулок. Спертый, ужасающий трупный запах, похожий на кислый газ, был настолько тяжелым и плотным, что Арсений ударился об него, как о бетонную стену – голова закружилась, ноги обмякли.

Орловский сжал ладонями лицо, скатился по дверному косяку на пол. Не заметил, как подошла Лиля – увидел ее только после того, как она заглянула в ванную, после того, как уши распорол нутряной вопль. Схватилась за голову и завизжала дерущим глотку криком, потом покачнулась и с грохотом повалилась на пол – ударилась головой о плечо повесившейся подруги, тело которой встряхнулось и сделало поворот вокруг своей оси, а потом начало раскручиваться обратно: вращалось так быстро, словно его засасывало в воронку.

Арсений подскочил, поднял Лилю на руки, отнес в гостиную и уложил на мягкий диван. Раскрыл окно нараспашку, принес графин с водой. Плеснул на лицо тонкой струей, растер воду по лбу. Достал из кармана телефон и вызвал скорую помощь и полицию. Лиля пришла в себя – ее вырвало. Лежала перед лужей блевотины, в которую свалились красивые пышные волосы. Сплевывала густую, тягучую слюну и скулила.

Михаил Дивиль ходил пешком даже зимой: жил в двадцати минутах от театра – во время этого вечернего маршрута, своего рода творческого моциона, режиссер привык подводить итоги дня, обдумывать детали постановки и разглаживать новые мысли-впечатления, расстилать их перед собой, как свежеотпечатанные листы (безукоризненно белые прямоугольники, испещренные плотно сбитыми строчками, еще не обсохшими, готовыми схватиться за неловко прижатый шершавый палец и оставить развод: но вот строчки-мысли твердеют, и сухая опрятная гладь дает ощущение основательной прочности и упорядоченности, так что можно поднять перевернутые листы на свет и разглядеть сквозь белизну жилистую твердь букв, абзацев, точек и запятых). Первые минут десять театр еще держал его, но ближе к дому Михаил постепенно отрывался от упорядоченного и такого очевидного текущего – нынешнего – проваливаясь в свое скрытое, ушедшее «Я»: перебирал личную жизнь и путанное прошлое, нащупывал слежавшиеся где-то там, когда-то там минуты-колтуны – самые далекие, потаенные и чаще всего болезненные очертания людей или событий, теребил их в руках, как отсыревшую и измятую колоду выцветших карт с жирными отпечатками пальцев. В последние годы взгляд на прожитое оставлял особенно длинный шлейф мыслей, похожих не то на выеденную плешь, не то на вырубленную просеку.