Единственный человек, для которого у меня нет слов, – это моя мать.
***
Что мне, человеку, на сердце которого сам Бог отплясывал чечётку, все эти россказни!
***
Пузырятся лужи, пузырятся сопли, пузырятся мои изношенные штаны.
***
Не придумали ли слово «Россия» иностранцы, которые вечно называли Русь «Русья!», из чего и вышла «Россия» теперешняя?
***
Я не могу вести со своей матерью диалог и требую от неё безоговорочного понимания меня посредством редких слов моих.
***
Пусть они когда-нибудь убьют меня, если накипь всех идеологий, религий, социальных привычек и прочей муры не сойдёт с нутра моего и я не выверну его перед ними наизнанку, чтоб увидели они там одну чистую любовь сердца, не знавшего ненависти.
***
Нашёл по интернету брата из Рязани. Троюродного. «Привет!» – «Привет!» – «Как живёшь?» – «Да как-то так»… Дальнейшая переписка не состоялась.
***
Православные священники, дующие чай из блюдца или дующие на чай в блюдце, а? Как оно, как лучше-то? Православные евреи считают себя чуть выше и на то имеют основания, все основания считать себя чуть выше обычного православного, совершенно бесславного, хоть и крещённого. Крестик? Память о детской истой вере, внушённой доброй мамочкой. Добрая моя, ласковая мама, где мы потерялись? Как это произошло, что в разных оказались полушариях Вселенной? Будто между нами разорвали на части Россию, и обрывками её подтирают черти задницы? О, услышишь же боль мою! Где тот пьяный отец, где наш пьяный отец?! Где Бог и невеста его в свадебной фате?! Это я пьяный под столом, мама, я пьяный под столом, как в детстве, мама, заснул под столом, совсем под столом, вместе с игрушками, ищешь-ищешь, не можешь найти. Первый снег, мама, первый снег. Я отнесу ножик обратно на кухню, хорошо, я послушный, мама. Они не смогут ничего, больше ничего сделать с душой, если сами мы, если сами не отдадим её. Врачи лезут мне в рот железяками, они рвут язык без наркоза, о, мама-мама, разве это больно? Посмотри, я смеюсь ошалело, мне ещё лучше, и слёзы текут совсем не потому, совсем по другому поводу. Сегодня ведь праздник, переименованный день Революции.
***
Там за комодом спрятался семит. Я чувствую его по запаху. Он пахнет кислым сыром. Генерал-полковник Афанасьев продал Родину в сорок лет. Сукин выскребыш!
***
Может, все они и любили меня своими слабыми жалкими сердчишками и даже те другие, плохие, любили меня, прощая, своими коварными злыми сердцами, а я не любил никого по отдельности своим огромным всеобъемлющим сердцем.
Иоанн Федотов. Стерпский молитвенный старец.
***
Солнце на реке плавает блёстками, как кусок не растворившегося масла в каше. Всю ночь у меня было чувство, будто бес проел дыру в грудине и высасывает сквозь неё сердце. Оно таяло, превращаясь в слёзы, в плесень на губах, в раскаяния и бешеную предсмертную радость самоупоения.
***
Птицы знают, что делать: чтобы не случилось – они ищут зёрнышко – прокорм.
***
Чтобы поверить, надо разрушить. Вылезая каждый раз после очередной бомбёжки из своего укрытия, я вижу развалины и дым. Но, садясь на пенёк и обхватив руками поседевшую голову, словно немец на знаменитой фотографии, я как раз таки вспоминаю, что вот сейчас-то и самое время прийти Богу, – сейчас, когда я, человек, сделал уже всё что мог. Время взмолиться – ужаленной в жопу собакой завыть и учтиво пригласить действовать Бога, у которого – теперь-то мне это совершенно ясно – понятия о том, куда, как и чего гораздо выше моих людских. Шире его представления об этом, и мне жалкому дураку и разрушителю не остаётся ничего, как признать себя виновным во всём и – нет − не отойти в сторонку, а, вежливо взяв за руку Бога, препровести его сюда − посмотреть на то, что он сотворил и что я натворил.
***
Мы любили гулять по тем летним улицам, по тем зимним улицам, по тем весенним и осенним улицам, по круглогодичным улицам нашей хмельной молодости. Улицы были нашим домом, нашей работой и нашей любовью. Мы ходили по ним широкой походкой: по одному, по двое, по пять человек, а когда и двадцатиголовой толпой мы вламывались в магазины и покупали водку, а если не было денег – брали её просто так, потому что мы молодые и задорные. И наши девочки таскались за нами повсюду, и некоторые из них падали на полпути, не поспевая, а другие превращались в поднебесные звёзды, но так или иначе нам было всё равно, ибо мы знали только один путь – через улицы, а дорога улиц – это дорога вечных странствий, герои которых умирают в движении, раз и навсегда замерев однажды без спросу.
Читать дальше