Никита Левченко - Исповедь

Сидит у его ног, как брошенная псина.

Молчат.

Она надеется, что он станет маяком в этом шторме.

Он надеется поскорее влить стопку.

Она не отпускает его руки.

Он хочет водки.

Она удерживает его, наматывает поводок на тонкую кисть.

Он зубами обгрызает руку, что кормит его.

Она наслаждается, упивается.

Ведь с ним она в безопасности.

Ведь он может её защитить от любого.

Кроме самой себя.

Сделал дело – гуляй смело. Наконец-то обжигающая жидкость ползёт по стенкам горла.

А дальше гниль.

Красный крест.

И чёрная решётка.

В прощальной записке он напишет, что в тюрьме нет пластикового дна для сигаретных концов, а у них на балконе оно было. Только курила лишь она одна.

Умереть ему будет не суждено – сокамерники перехватят.

Он так и останется тем самым мягким «LD», который нечаянно упал в бескислородное море.

И распух.

Декабрь.

Кому ты нужен?

Смотрят. Неуверенно – он, более смело – она.

Словно острой струёй потекла по паркету вода.

Парфюм душит. Вкус дешевизны

Впитали губы вкуса бездны.

Походкой уставшего офицера,

Начнает отчитывать её, как лицей.

Безъязычное мягкое тело,

Сжалось в море перин несмело.

Похоть, блуд, страсть, желанье —

Всё, что вынесла она, но не страданье.

Боже, заткнись, умоляю, прошу.

В коридоре шаги. Пусть заходит – спешу.

Он в пальто, со шляпой и чёрными глазами,

В эту игру он играет слезами.

Встала, подлетела, обняла,

Она повисла на нём, как змея.

Офицер робко глянул, отвёл взгляд.

Забирай. Я устал. Я расстроен, помят,

Словно угол любовной записки,

Которую она кидала по списку.

Он целует её в макушку, одевает в пальто.

Они уйдут, когда в комнате станет темно.

Даже свечка с верой неспешно горит,

Что ж до него – он покойник. Убит.

Ночь. Один. Шумно где-то внутри.

Но вокруг тишина – оглянись, посмотри.

Оттяни край бледного лезвия. Ну, же, заставьте.

Или он, или ты.

Жизнь во лжи.

Но смерть в тиши.

Январь.

Он нереальный, а я существую

Он закидывает стопку резко, без замедлений, а затем занюхивает старую корку хлеба, которую зубами теперь хрен разгрызёшь. Потом идёт сигарета, неумело взятая трясущейся рукой. Как тяжело быть дрессировщиком, когда твой зверь просто воздух.

Сколько они прошли? Сколько они, блять, прошли? Танцы в темноте, рассветные разговоры на крыше с бутылкой вина, тихий шёпот в темноту, из которой отзывается родной голос. Они шли к этому постепенно. Никто из них двоих не решался идти раньше другого. Только вместе.

А может это всё его воображение? Может он выдумывает это всё себе? Никакого тебе тепла перед вечерней рекой. Никакой тебе специфической, чувственной любви. Никаких эмоций. Никакой ласки вперемешку с кровью. Нет. Не может быть, что бы этого всего не существовало.

Он мысленно хочет сжечь его фото, поднося его к маленькому огоньку тонкой белой свечи, но затем понимает, что и фотографии его у него нет. Если бы он мог, он делал бы его фотографии каждый день, каждый час, каждую секунду. Он бы каждую неделю покупал новый фотоальбом и с любовью подписывал каждую фотографию глупыми фразами и датой.

«Зачем?»

Он не знает, что ему чувствовать. Он не знает, как вести себя. Он не знает, что делать, когда вдруг оказывается, что человек, с которым он живёт, кажется, душа в душу, – ненастоящий. Об этом не пишут в книгах или френдли-группах в ВК.

А что делать дальше? А как жить? Напоминает чем-то физический абьюз – человек насильно удерживает около себя другого человека, а потом жертва не может жить без своего мучителя.

Человек просто теряет себя.

Он выпивает ещё одну стопку и сжимает волосы на голове. В грудине давит куда-то внутрь, разрывая мышцы, кости и хрящи.

«Когда же это всё закончится?»

На фоне играет плацебо.

Protect me from what I want. Protect me from what I want. Protect me from what I want.

Protect me. Protect me.

Тошнит.

Март.

Вальс

Сегодня ночью мне приснился он. Такой молодой в чёрном деловом костюме и с потухшими глазами. Он стоял на сцене на неровных досках, куда падал тусклый свет, а сзади него нелепо и ярко висели красные кулисы. Он чётко и ясно читал с листочка что-то важное: про любовь или жизнь. А в зале никого не было, за исключением меня за последним столиком, глупо закрывающимся тенью самоненависти.

Дочитав, он разорвал листок и кинул остатки в зал. Невидимые зрители с ненавистью грызли друг другу глотки, желая получить ненужную часть его внутреннего мира. Он тяжело и прерывисто задышал, будто что-то невероятно страшное сейчас случится. Я задержал дыхание, будто подглядывал очень страшную тайну.