Никита Левченко - Исповедь

Я боюсь умирать в одиночестве.

Непотушенная сигарета, выпавшая изо рта, зажигает деревянный пол.

Это сценарий другой жизни.

Июль.

Мы все – муравьи

Она смотрит на его белоснежную на солнце кожу. Даже сейчас, когда опасаться уже поздно, она дрожит перед ним. Ноги совсем не держат, и она падает к нему – не прижимается. Пару минут молчит, охваченная шелестом высоких деревьев, а затем запускает пятерню в густые тёмно-русые волосы, борясь с внутренней собой.

Я пришла. Хотела никогда не прийти сюда.

Слова роняются на землю большими каплями боли и страха. Не выдержав гляделок со смертью, она поднимает потухшие очи к небу. Тёмные облачка играют в чехарду.

Я не хочу ничего говорить.

Слёзы подступают к горлу, когда в ответ ей не раздаётся низкий озлобленный мужской голос. Она хочет услышать его снова. Хочет ещё раз вцепиться в запястья рук, что держали её шею получше затянутой петли.

Ты мучил меня, но свободу получил почему-то ты, оставив меня одну вспоминать кровавые углы нашего дома.

Вдруг ей резко захотелось прижаться к белому кресту и поцеловать позолоченного Иисуса в его святую макушку, но воспоминания топят её, словно новорожденных слепых котят в холодном глубоком озере.

Я знаю, что мы связаны красной нитью. Ты нас связал. Она отравляет меня. Ты не представляешь сколько раз я пыталась перерезать эту нить, но ты всегда заламывал мне руки.

Она вздрагивает, когда большая чёрная ворона, глядя на неё бесноватым зрачком, каркает. Она быстро встаёт, осознавая, что ворона очень похожа на лежащего в утробе матери. Она решает делать то, что всегда пыталась сделать, но ей постоянно что-то или кто-то мешал. Если бы можно было, то она бы закрыла калитку оградки на защёлку, чтобы он не вернулся за ней ночью, но оградки нет.

На выходе она оборачивается на толпу прогнивших трупов и среди них замечает его. Высокий мужчина с чёрными, как ночь, волосами и карими глазами, стоящий у белого безымянного креста, заваленного траурными венками, без оградки. На лице его полуулыбка, а в виске дыра.

Я люблю тебя, но я боюсь тебя, милый.

Август.

Наконец-то свободен

В той же одежде и лицо одинаковое.

Парень ходит по кругу, расчерченному белыми маленькими кристаллами. Он ходит, мотая по кругу каждодневную до тошноты рутинную запись своей жизни. Вдруг спотыкается, падает и занюхивает тонкую струну поддельной радости.

Эйфория. Экстаз. Счастье. Его тонкие пальцы впиваются в свои хрупкие плечи. Он до крови вгрызается в бледную кожу. Головокружение. Лёгкость. Он кружится в пьяном вальсе, держа смерть за костлявую талию. Музыка играет быстрее, нагоняя темп. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три. Вокруг люди, но он их не замечает – все смазанные до ужаса.

В той же одежде и лицо одинаковое.

Свет выключается. Музыка прекращается. Парень падает на спину и открывает глаза. Он пытается встать, и его вырывает на прожжённый бабушкин ковёр, который он никогда не вернёт ей. Дикая головная боль. Такая боль что от безнадёжности сжимается челюсть, пытаясь заглушить боль болью. Он кого-то зовёт. Слова не хотят звучать правильно. Их будто кто-то снял, а вывернуть забыл.

Он еле доползает до кухни и запивает мутной водой какую-то таблетку, надеясь, что это был обезбол. Потом оборачивается и в отражении грязного зеркала видит себя. Худого, бледного, опухшего.

Красивого.

В той же одежде и лицо одинаковое.

Декабрь.

На руках у меня засыпай

Она плачет навзрыд, в грязные ладони собирая бриллиантовые слёзы. Она совершенно не понимает, что делает. Она совершенно не думает ни о чём. Она совершенно тупая и мерзкая.

Хрущёвская квартира. Накурено. Густой дым, как молочная пенка, застилает глаза. На кухне одиноко болтается лампочка. У ножки стола стоят три пустые бутылки водки. На плите стоит белый чайник-свистулька с нарисованными на нём рыжими цветами.

Только он и она.

Она за столом с бутылкой водки – гасит разум сильными размеренными ударами. Он в туалете – пытается реанимировать давно умерший голос души. Мученица за стеклом серванта отчаянно просит Бога выколоть ей глаза. Но и он, и она заняты лишь собою.

На балконе пластиковое дно с морем, чьи просторы бороздят разбухшие бычки. Это пластиковое дно – единственное, чем они дорожат. Больше ничем и никем.

Только пепельным морем и неудачным «спасательным» окурком.

Он возвращается на родной стул, вдоволь нахлебавшись ржавой воды. Она смотрит на него вся в слезах. Она медленно сползает со стула и на четвереньках, шатаясь, аллюром приближается к нему. Она проводит рукой, охваченной тремором, по его выпирающим венам, а затем аккуратно переносит его руки на шею с синяками.