Геннадий Шапиро - Эгрегор. Абсолютное зло.

Чуть больше двух лет прошло с тех пор, как он вот так прогуливался здесь перед отлетом в Мадрид, а кажется ВЕЧНОСТЬ. Слово, как некая ключевая «мантра», отозвалось мышечной памятью о долгих и изнурительных часах тренировок в Шаолине, научивших его не ДУМАТЬ о цели, а лишь обозначив ее, концентрироваться на ДЕЙСТВИИ. Такое разделение радостно удивило обретением невероятной выносливости, о какой он даже не мог помыслить. А еще он научился причинять и терпеть БОЛЬ, как неотъемлемую часть ДЕЙСТВИЯ, необходимого для достижения обозначенной ЦЕЛИ. И обретя эту власть над телом, он вошел в ашрамы Ришикеша в поисках МУДРОСТИ, неожиданно обретаемой лишь особым способом дыхания, погружающего тебя в темные воды твоего иного «я», где боль, так же как и удовольствие, перестают существовать как таковые, становясь лишь иероглифами, обозначающими тот, иной мир, мир чувственных восприятий, из которого ты пришел в эту стихию и позволяющими сохранять ОСОЗНАННОСТЬ в пространстве подсознательного. Это искусство не «контролировать», но ОСОЗНАВАТЬ подсознательное, следуя его логике всегда оптимальных решений, неожиданно дало ВЛАСТЬ над неоднозначностью причинно-следственных потоков материального мира. Но обретя ВЛАСТЬ он осознал, что еще далек от ЦЕЛИ. Это было, как будто тебе дали ключи от «супернавороченного супер-кара», но сев в него, ты вдруг понял, что не знаешь куда ехать. «Направление» он обрел в Тибете. В одном из высокогорных Буддистских храмов он вдруг ПОЧУВСТВОВАЛ осуществимость энтропийной флуктуации, именуемой ЧУДОМ. В то утро ему вспомнился взгляд Магистра при их первой встрече. Взгляд, не выражающий ничего, даже безразличия. Попытавшись сконцентрироваться на этом «ничего», на пустоте, словно отменяющей все мыслимые законы этого мира, больше – само его существование, он перестал быть скованным его ТЯЖЕСТЬЮ, ощутив восторг левитации. Это было ЧУДО!.. Но он не смог его повторить. Воспроизводимость результата оказалась недоступна. Чего-то не хватало. Он это чувствовал физически. Чего-то малого, но очень важного. Еще чуть-чуть! Нет, не выходит. «Нам больше нечего тебе дать, – сказал, наблюдавший за ним монах – остальное ты найдешь там, внизу»…

Блуждая в лабиринтах, сохранивших гулкое звучание средневековья, узких кривых улочек Старе-Место, Борис наконец увидел Теодора сидящим за столиком небольшого открытого ресторанчика, огороженного от пешеходной части условной цепью цветочных горшков, питающих жизнь какого-то вьющегося растения, похожего на пассифлору. Теодор с видимым удовольствием наслаждался неназойливым майским солнцем и беззаботностью туристического многоцветья.

– Ты не торопишься. – Беззлобно констатировал Теодор, одарив Бориса своей «фирменной», одними уголками рта, улыбкой.

– Я тоже рад тебя видеть. – Совершенно искренне ответил Борис, присаживаясь за столик. – Люблю Прагу. В этих декорациях можно придумать все что угодно. В них, как будто, есть некая незавершенность, приглашающая к импровизации.

– Я понимаю, о чем ты. И даже испытываю нечто подобное, но мы здесь не для эстетской беседы.

– А жаль. Хочу мороженного.

– Сотвори «чудо». Материализуй субстанцию мороженного из энергии своего желания. Покажи, чему научился.

– Легко. – Подозвав официанта, Борис заказал ванильный пломбир со смородиновым вареньем. Выждав, «приличествующую солидному заведению» паузу, ему принесли абстрактных форм сооружение из сладких оттенков белого, залитого густой темной кровью крупных спелых ягод, украшенное вафельной имитацией Великой Китайской Стены. Ему еще подумалось, что как хорошо звучит «кровь с молоком» и как плохо – «молоко с кровью».

* * *

Капелька крови, выступившая на белоснежности ритуальных одежд Анжелики, на уровне правой лопатки, ближе к позвоночнику, воплотилась в слова, уже однажды пережитые – «молоко с кровью». Воспоминание было ярким, «чувственно рельефным», запустившим цепочку «мнемо-образов», восстанавливающих пережитое за последние 12 часов.

Дождавшись, когда Борис наконец закончит наслаждаться своим деликатесом, они покинули ресторан.

– Ты знаешь, что тебя ждет? – Ровным, ничего не выражающим голосом спросил Теодор.

– Обряд. – В тон ему ответил Борис.

– И ты не хочешь знать, в чем он заключается?

Эта часть города почему-то ассоциировалась у Бориса с детским воспоминанием о богато иллюстрированной книжке с поэмой Адама Мицкевича «Пани Твардовская»: готическая перспектива улиц была театрально-зловещей, именно «театрально», то есть – не по-настоящему, «понарошку», наполняя душу легкомысленно-авантюрным ожиданием «бесовщины», с непременно счастливым исходом.