Екатерина Шитова - Моя несчастливая счастливая жизнь

Девять пар глаз уставились на меня, когда пожилая воспитательница Нинель Моисеевна распахнула двери:

– Знакомьтесь, новенькая!

Я прижала к себе рюкзак, втянула шею поглубже в горловину колючего свитера. Женщина указала на свободную кровать, аккуратно заправленную выцветшим покрывалом, неуклюже провела рукой по моим растрепанным волосам.

– Мы здесь дружно живем, правда, девочки?

Никто не ответил ей. Я угрюмо смотрела в пол, всем телом ощущая, как с разных сторон в меня впиваются стрелы недружелюбных взглядов. Слух улавливал неприятные шепотки:

– Рыжая!

– Глазищи-то свои выпучила.

– Родители у нее погибли…

– У Наташки тоже мать умерла, но она так зло не смотрела…

На негнущихся ногах я подошла к кровати и присела на край, сгорбив худые плечи. Не обращая внимания на девочек, я исподлобья уставилась в окно, прижимая к груди рюкзак, в котором лежали остатки моей прежней жизни: мамины бусы, отцовские кисти, Алисин блокнот и запах родного дома, который пока еще хранила вытертая коричневая подкладка…

За окном падал снег мягкими хлопьями, как будто и не было вчера оттепели. Я представляла, как этот снег укрывает в эти самые минуты три свежие могилы на городском кладбище. На этих трех аккуратных земляных холмиках с деревянными крестами я недавно лежала, уткнувшись лицом в землю. Лежала до тех пор, пока меня насильно не подняли и не увели с кладбища домой.

Дома тетя Наташа из соседней квартиры шептала своей сестре:

– Ни слезинки не проронила. Не всхлипнула ни разу. Все горе в себе держит, как бы умом не тронулась, – с беспокойством обе женщины смотрели на меня, неподвижно сидящую на диване.

Я знала, что завтра утром кто-то приедет и заберет меня. Услышала из разговоров соседок. Но я еще не знала тогда, куда увозят таких несчастных детей, как я.

Наш пес Лука разделял мое горе. Он не вставал уже несколько дней, тяжело переживая гибель хозяев. Когда и я уйду, он долго не протянет. Я знала, что он так сильно любит всех нас, что просто-напросто умрет от горя. Я видела это по его глазам, которые он иногда поднимал на меня. Мы с ним смотрели друг на друга, и оба понимающе молчали. Потому что боль не давала говорить…

Последнее,что я сделала дома – приложила ладонь к стене, оклеенной старыми обоями в цветок. Это было тайное прощание.

Сейчас я сидела на пружинистой кровати интерната, которая должна стать моей, смотрела в окно, думала о могилах мамы, отца, Алисы, о Луке – как он там.

А девочки шептались, до меня доносились лишь обрывки их разговоров:

– Рыжая…

– Погибли, да-да, совсем недавно. Разбились все втроем…

– Сидит, молчит…

– Может, плохо ей, или с ума сошла…

“Рыжая”. Так меня называли все пять лет, которые я прожила в гадюшнике. Иначе свой интернат я никак не могу назвать даже сейчас, спустя много лет.

Смена обстановки, жизненного уклада, привычек была так разительна и неприятна, что поначалу мне казалось, что меня определили в тюрьму, в колонию строго режима, или как там они называются. Я внезапно и остро, с тоской, сдавливающей грудь, поняла, что чувствуют птицы, когда их приносят из леса домой и сажают в тесную клетку. Они начинают медленно умирать в неволе. Я тоже медленно умирала. День за днем мне казалось, что я больше ни минуты не смогу здесь, не выдержу.

Я стала изгоем в детском коллективе. Мне сложно было оправиться от горя, поэтому вначале я совсем не разговаривала. А когда немного присмотрелась к девочкам-соседкам, то поняла, что с ними и разговаривать-то не о чем.

Соседки постепенно возненавидели меня в ответ. Я им мешала своим присутствием, нарушала их тесный "семейный" круг, не хотела подчиняться и выполнять указания.

Сначала я пыталась искать помощи у Нинель Моисеевны, но быстро поняла, что её взгляд теплится ложным пониманием. В глубине души она холодная, безразличная. У неё всегда была одна отговорка:

– Постарайся с ними договориться. Они такие же дети, как и ты.

Как-то эти “такие же дети, как и я” побили меня так сильно, что я не могла встать от боли и унижения. Я сидела в туалете, прижавшись спиной к теплой батарее, ревела в голос и звала отца.

По губам текла кровь, смешивалась со слезами. Губы щипало от соли. Я изо всех сил прижимала ладони к лицу, чувствуя, как по ним течет что-то тёплое.

На шум прибежала уборщица тетя Глаша. Единственный человек, которому, как мне казалось, я была небезразлична в этом сером здании.