Виктор Улин - Der Kamerad

Пока я работал, они отдыхали: сидели в проеме между раскрашенным задником и бетонной чужой стеной и стаканами глотали слабую турецкую водку, которую им регулярно приносил на подносе бармен.

А я, стоило честно признаться, испытывал нешуточное моральное удовлетворение от иллюзии собственной востребованности. Пусть не теми и не так, но ощущал небезразличие к своей персоне.

Я пел для публики с удовольствием – сначала несколько самых любимых, которых ждали каждый вечер и встречали заготовив аплодисментами с первых звуков, потом одну или две новые.

И в эти минуты мне казалось, что еще стоит жить.

* * *

– Хай, Пиноккио, – ответил я, остановившись.

– Wird du singen ein Bissen Heute Abend?

– Als immer , – я кивнул. – Keine Problemen .

Пение по вечерам мне в самом деле не представляло проблем, а публике нравилось.

Нравилось прежде всего тем безымянным, не мною познанным женщинам, которые умственно были моими, пока я пел.

Вознося к небесам вечную молитву Окуджавы, я верил, что зеленоглазый бог не забудет и про меня, хотя сам не собирался в него верить.

Кроме того, я видел, как Чача – старший и наиболее рассудительный, если такой эпитет был применим к шуту аниматору – снимает каждое мое выступление на видео. И догадывался, что запись счастливо найденного таланта будет приложена хозяину отеля по окончании сезона как аргумент в свою пользу при подсчете жалованья.

В общем, иной человек мог завидовать мне – звезде отельного масштаба.

Меня узнавали все, хотя почти никто не знал моей национальности.

Со мной здоровались аниматоры, бармены, охранники, горничные, некоторые постояльцы…

Я чувствовал, что не просто стал достопримечательностью « Романика ». На короткий срок я сделался неотделимой частью этого отеля – вроде колонны, поддерживающей крышу ресторана. Мог сравниться даже с гипсовой фигурой римского не то воина, не то патриция без одной руки, стоявшей на террасе перед торцевым фронтоном – даром, что у меня еще обе оставались на месте.

Я пел.

Я пил.

Пил и пел, пел и пил.

Я каждый вечер проводил с голландцами, болтал с ними обо всем на свете и к ночи напивался почти до тыку.

Без поляка Кристиана не обходилось ни одно начало питейного застолья после ужина.

Я общался с немцами, которых здесь было много.

Общался с турками: охранник с радостью давал мне погладить собаку, Ибрагим ежедневно отыскивал меня в мутной толчее пляжа.

Время от времени общался с отдельно взятыми соотечественниками –Саша уехал, его место заняли хирурги Володя и Артём.

Второй поражал меня новой девчонкой каждый день, а первый иногда присоединялся к нам с Кристианом за ранним столиком перед эстрадой и даже приносил мне начальный стакан после ужина. Оба годились мне в сыновья и упорно называли меня на « вы », хотя и без отчества.

Я находился в кипучем водовороте людей.

И в то же время был абсолютно одинок.

Одинок, как…

Даже не как метеозонд, достигший разреженных слоев стратосферы

Как астероид, летящий невесть куда в черном пространстве пустого и равнодушного космоса.

Отправляясь сюда, я был уверен на сто процентов, что турецкий отдых использую по всем пунктам программы.

Сидя в самолете, провонявшем мочой « Ту-154 » – иных машин из нашего убогого города в Анталью не ходило – я сладостно думал об ожидающем впереди.

О том, что могло мен ждать, говорили многочисленные женские колени, молчаливое сияние которых я оценил, пробираясь к своему ряду, одному из последних. Любая пара увиденных женских ног могла оказаться со мной в одном отеле, на том же самом пляже, на соседнем лежаке – и в это хотелось верить.

В салоне стояла сырая перегретая духота: экипаж включил наддув, но на земле насосы гнали горячий воздух, как десяток парикмахерских фенов. Стюардессам запрещалось ходить с голыми ногами, им было жарко в колготках телесного цвета, и когда одна из них нагнулась ко мне проверить ремень, я ощутил аромат влажной ложбинки, темневшей в запАхе голубого форменного жакета между краями белого бюстгальтера. Это, конечно, мне не могло предназначаться при любом раскладе, но радовало абстрактным фактом существования и реакцией моего тела на все женские части.

Я жалел лишь о том, что не смог полететь первым классом и сразу потребовать выпивки.

Едва оборвалась жуткая тряска разбега, едва чуть живой самолет отделился от полосы, едва сквозь надсадный грохот двигателей и скрип разболтанного планера послышался треск захлопнувшихся створок шасси, я почувствовал невероятную – прямо-таки распирающую меня – свободу.