Кэти Макгэрри: Скажи, что будешь помнить

В двухсотый, наверное, раз звонит сотовый, но вместо того чтобы, как обычно, перевести звонок на голосовую почту, она выключает его, бросает на пол и топчет. С ума сойти, но, с другой стороны, в последние двадцать четыре часа я видел вещи похуже.

– Ты в порядке?

– Думаю, ответ ты знаешь.

– Твои родители наверняка жутко волнуются. Они же всегда знали или по крайней мере считали, что знают, где ты и что делаешь…

– Тогда, думаю, они поймут, как чувствовала себя я, когда попросила о помощи, а отец поначалу отказал.

Поднимаю брови, поскольку Элль изложила мне лишь сокращенный вариант событий с ее стороны. Хотелось бы узнать больше, но я чертовски устал, да и у нее глаза красные от слез, а темные круги под ними такие большие, что остается только удивляться, как она еще на ногах держится. Ладно, об остальном поговорим потом.

– Долго собираешься на них злиться?

– Сейчас буду, а как потом, решу не сейчас. Главное, что я с тобой, что не прячусь больше и не позволяю никому меня контролировать. Скажу одно: теперь моя жизнь – моя, и в данный момент я хочу спать.

– Справедливо. – Я вытягиваюсь. Никогда еще подушка не была такой мягкой.

Забраться в свою комнату на чердаке я смогу не раньше чем через несколько дней, так что Холидей согласилась поменяться. Она была в отчаянии, и я обнял ее и сказал, что ей не за что себя винить, что я люблю ее и благодарен ей за звонок Элль и просьбу о помощи, на что никому больше недостало смелости. Она еще поплакала, что тоже было неплохо. Годами мы не лили слезы, и накопилось их немало, так что пришло время начать избавляться от боли. Держать ее в себе бессмысленно, а что нам нужно, так это больше думать друг о друге. И если с ненавистью тоже ничего не получилось, то почему бы не попробовать с любовью, ведь терять-то в любом случае нечего.

Я протягиваю руку, и Элль берет ее и ложится рядом, но все равно не настолько близко, чтобы это устроило нас обоих. Она начинает ворочаться и пристраиваться, но осторожно, чтобы не потревожить мои раны и синяки.

Близость ее теплого, мягкого тела приносит покой, какого не дают никакие болеутоляющие. Ничто не способно избавить меня от болячек и хаоса в моей жизни. Элль – дар судьбы, и мне пора научиться принимать все, что она дает, – безмятежность, спокойствие и ясность.

Я вплетаю пальцы в ее волосы, целую в затылок, вдыхаю ее запах и закрываю глаза. Наконец-то дома.

– Скучаю по нему, – шепчет Элль.

Ее слова отзываются эхом боли в моей груди.

– Я тоже.

– Спасибо, что дал ему дом.

А вот тут она ошибается.

– Это он дал мне дом. Тор спас меня. Спас во многих отношениях. Один полицейский сказал, что Тор, уже раненный во второй раз, рвался к Джереми. Другой высказался в том смысле, что щенок поймал пулю, которая предназначалась мне. Думать об этом невыносимо.

– Его любили, – говорит Элль. – Немногим так повезло в жизни.

Верно. И не только в отношении собак, но и людей.

– Ты тоже спасла меня, Элль. Спасибо.

– Я уже говорила, что ты этого достоин. Так было и так будет. – Элль поднимает голову, проводит пальцами по моему лицу и целует в губы. – Люблю тебя.

Я тоже ее люблю. Так, что и словами не выразить. Многим этого не понять. Целую ее в ответ и пристраиваюсь поближе. Сладкие поцелуи заканчиваются. Элль кладет голову мне на грудь, и мы, обнявшись, засыпаем.

На мне светло-серый костюм с белой блузкой и черными туфельками на низком каблуке. Волосы собраны в узел, но не неряшливо-растрепанный, как обычно, а тугой и аккуратный, из-за чего я выгляжу старше и серьезнее своих восемнадцати и полной противоположностью тому образу, который предлагают для пресс-конференции мамины стилисты. Фотографы уже перешептываются, обмениваясь мнениями насчет моих очков. Должно быть завидуют, потому что на мне очки смотрятся сексуально.

Но обо мне все забыли. Впереди на сцене папа и рядом, но чуть сзади, мама в темно-синем платье. Я расположилась на задней линии, и все, конечно, полагают, что моя задача – поддержать их, но они ошибаются. Цель моего присутствия – проследить за тем, чтобы отец выполнил свою часть сделки. Средства – шантаж и принудительное убеждение. Дело не в том, как это назвать, а в том, чтобы очистить имя Дрикса.

Отец выступает сильно и уверенно. Особенно пылким он становится, когда рассказывает, как, получив новые свидетельства невиновности Дрикса, решил посвятить себя полной его реабилитации.

Вот только события разворачивались слишком быстро, и истинный преступник узнал, что Дрикс вот-вот докажет свою непричастность к ограблению. И тогда отцу пришлось задействовать полицию. Благодаря этому решению Дрикс и был спасен. Меня тошнит от его слов. Как можно так беззастенчиво извращать правду?