Шамиль Идиатуллин - Бывшая Ленина

На стоны, уговоры и объятия ушло еще минуты три. Лиля вытерпела. Дверь затворилась, когда сил у Лили не осталось даже чтобы щелкнуть замком. Она вслепую опустилась на стул, который последние полгода не убирала из прихожей, глубоко вздохнула и заплакала.

Затрещал звонок, незапертая дверь тут же отошла, Лена сунулась со словами: «Ой, Лиль Васильна, я же телефон на зарядке…» – и увидела слезы.

Она рухнула на колени рядом со стулом и стала обеспокоенно выспрашивать, утешать, обнимая и поглаживая по плечам. Лиле было стыдно и неловко – и вообще, и оттого, что любые прикосновения заставляют ее корчиться от боли и омерзения, а Лена может это заметить, а объяснять ничего нельзя. Лиля торопливо вскочила и побежала за телефоном, бормоча, что, наоборот, радуюсь, что вы хорошие такие и что так хорошо у вас всё, а сама просто устала очень, и Сашеньку увидеть хотела, чтобы лично сережки вручить, ну и накопилось.

– Авитаминоз, – уверенно сказала Лена, всматриваясь в Лилю с любовью и жалостью. – Вы бы сами малиновое-то, ой нет, от него потеть будете. Давайте я вам витаминчиков куплю и принесу, прямо завтра – нет, завтра не получится, я ж в Сарасовск, тогда на той неделе, до четверга точно. Хорошо?

– Ой, да эти витаминчики – обман сплошной, по телевизору сказали…

– Кто конкретно сказал? – грозно поинтересовалась Лена с совершенно Даниными интонациями и сама засмеялась раньше Лили.

– Да уж там говорят, все время. Леночка, ты же взмокла, простынешь.

– Мы в машине, что вы, Лиль Васильна, да и ехать тут – ни согреться, ни замерзнуть не успеешь.

– И успевать не надо. Ты, Лен, не болей. И Даню с Сашенькой береги, ладно?

– Да как всегда, – серьезно ответила Лена, рассматривая Лилю. – У вас все нормально? Потому что…

Телефон в руках Лили запел, она торопливо передала его Лене, та вскинулась:

– Ой, Даня, что-то быстро заскучал. Да-да, все хорошо, в лифте не застряла, спускаюсь уже. Знаешь, кто тебе привет передает? Ма-ама. Помаши маме ручкой. О, Лиль Васильна, машет, сказал.

Лиля заулыбалась, обняла Лену, почти ничего уже не чувствуя, и ласково вытолкнула ее за дверь.

– На той неделе, – пообещала Лена вполголоса, прикрыв микрофон пальцами, и не очень ловко зашагала вниз по лестнице.

Лиля заперла дверь и снова опустилась на стул. Плакать не хотелось, но не хотелось и идти к окну, смотреть, как дети садятся в машину и трогаются со двора на бывшую Ленина, ныне Преображенскую, по-детски маша растопыренными пальцами в сторону окошек – которые все равно закрыты ветками, густыми даже в февральской наготе. Лиля вяло подняла руку, пошевелила пальчиками как бы в ответ, уронила руку на колено и некоторое время ее разглядывала. Клеточки-складочки-пятнышки. Потом вскочила и как могла быстро подошла к окну.

Даня с Леной, конечно, уже уехали. Во дворе никого не было, как обычно в последние полгода, хотя зимой с запахом стало полегче, а дальше, наверное, будет еще легче, не зря же митинг в начале месяца прошел. Только голуби деловито бродили по газону, а их старательно не замечала крупная серая кошка. Лиля то и дело теряла ее из виду, тут же обнаруживая на пару шагов ближе к голубям.

Вечная история – одни подкрадываются, другие спасаются или не успевают, а я смотрю, подумала Лиля. А если бы не смотрела, было бы то же самое – одни бы крались, другие бы пытались спастись. И до меня так было. И когда меня не будет, все останется таким же. А я думала, все это ради меня.

Как глупо. И как несправедливо.

Голуби с шумом вспорхнули и грузно оккупировали голые деревья. Ветки закачались. Кошка презрительно мотнула головой и ушла к мусорным бакам.

Хорошо, что кошку не завела, подумала Лиля.

И посидели сегодня хорошо, ну пусть не хорошо, но по-человечески. Хоть это успела.

Лиля подумала, не оставить ли записку Сашеньке, но решила не терзать ни ее, ни себя. И так все останется. Бывшая Ленина лучше, чем записка. Наверное.

Лиля вздохнула, открыла шифоньер, вытащила и положила на обеденный стол похоронное платье, чтобы не искали, и начала собирать сумку в больницу.

Ему приснилось, что мама умерла. Тихо и незаметно, как и жила. Гроб стоял на табуретах посреди зала и казался почти пустым – если не всматриваться. Он очень старался не всматриваться, но не мог отвести взгляд. Глаза цеплялись за острый носик, за бледные веки на дне пустых будто глазниц, за серые ямы под скулами, за небольшую голову, которую словно для маскировки замотали в белый платок и сунули поглубже в подушку. Глаза цеплялись, наливались слезами, и в них, как в линзе, мамино мертвое лицо росло, а он падал на него, чтобы поцеловать, но это была не мама – у мамы кожа теплая, а тут холодная плотная резина, и пахнет не человеком, а химией. Химию он ненавидел с детства.