Марина Семенова - Литораль

Мама рожать меня не хотела. Мама хотела сделать аборт. У неё и направление уже на руках было – маленький бумажный четырехугольник, определяющий «быть или не быть» мне на этом свете…

Конечно, тогда, беззаботно покачиваясь в околоплодных водах, я не могла этого знать. Тогда я мечтала родиться на радость папе с мамой, старшей сестре и всему миру.

Покачивалась и не догадывалась ни о чем. Обо всем мне рассказала бабушка. Много позже. Зачем рассказала? Наверное, чтобы похвастаться, что именно она отговорила невестку от аборта, похвастаться и повысить свою значимость в глазах внучки.

Бабушку можно было понять, ей, как и всем старикам, не хватало внимания и заботы. И, конечно, любви. Любовь невероятно дефицитный продукт, её всегда кому-то не хватает.

Маму тоже можно было понять – она так долго мечтала вырваться из домашнего плена: пойти на работу, быть среди людей и, наконец-то, заниматься любимым делом – проектировать красивые дома. Но отец запрещал ей работать. Не просил, не настаивал, а именно – запрещал. Он, вообще, был самодуром, мой отец.

Впрочем, и его можно было понять. Моя мама была невероятной красоты женщина, и отец её очень любил, а еще больше ревновал, потому что знал – она его не любит. Не догадывался, не предполагал, а именно знал. Наверняка. Ведь она сама ему об этом сказала, когда он позвал её замуж. Так и сказала:

– Прости, но я тебя не люблю…

У интеллигентных людей так принято: просить прощение за нелюбовь. И она попросила, думая, что этого будет достаточно для того, чтобы он отступился, но, отец не отступился. Преследовал, настаивал, просил, обещал золотые горы. Он был чертовски хорош собой и весьма перспективен, этот молодой офицер в звании майора, поэтому все мамины подруги всячески ее уговаривали:

– Соглашайся, дура! Считай, что вытащила счастливый билет. Он, ведь, отслужит в нашем запредельи годик-другой и вернется к себе столицу. А в столице знаешь какая жизнь!!

– Какая? – без интереса спрашивала моя будущая мама, просто чтобы поддержать разговор.

– Какая-какая… Столичная!

– А-а-а… Ну-да… конечно, – грустно улыбалась мама, а подруги продолжали уговаривать.

И уговорили.

Мама вышла замуж и через год родила моему папе дочь, а еще через год они, на самом деле, переехали жить в столицу.

Её столичная жизнь ограничивалась трехкомнатной квартирой, продовольственным рынком и двумя магазинами, а главным столичным развлечением стали сцены ревности, которые ей регулярно устраивал муж.

Мама не участвовала в его спектаклях, а лишь отмалчивалась. Гордо и упрямо. Что еще больше его заводило. Он был бессилен перед её молчанием и перед её нелюбовью, а бессилие всегда приводит мужчину в ярость. И тогда молодой офицер принялся искать любовь на стороне и стал крутить бесчисленные романы с падкими на военный мундир женщинами. Но, похоже, маме и до этого не было никакого дела: как-то застав мужа с соседкой в супружеской постели, она постояла с минуту, посмотрела и пошла на кухню готовить ужин, и на лице её блуждала такая презрительная, почти брезгливая, улыбка. Такая невыносимая, для мужского самолюбия, улыбка. И тогда – он ударил её. Наотмашь. Но мама снова промолчала, лишь натянулась струнно и окаменела. В одночасье и навсегда. Я этого не видела, не могла видеть. Меня тогда еще и на свете-то не было. Но зная маму, я думаю, что все было именно так. Я в этом, практически, уверена.

А потом он купил ей золотые часы, маленькие такие с ажурным браслетом. По тому времени – королевский подарок. Но, мама подарок не оценила, она устроила мою старшую сестру в детский садик и вышла на работу., чтобы заработать денег, купить билет и уехать домой, в свой родной город на другой конец страны. Когда отец узнал о том, что мама вышла на работу – просто взбесился и схватил первое, что попалось ему под руку. Под руку попались золотые часы. Он швырнул их на пол и раздавил каблуком армейских сапог.

С тех пор, каждый раз, когда по телевизору идет фильм «Девчата», я жду сцену, где Рыбников точно так же топчет сапогом свой отвергнутый подарок и всегда вспоминаю отца.

Теперь вы понимаете, почему мама не хотела меня рожать?

Но-таки родила и назвала Анитой. Папе это имя не нравилось. Мама охотно бы назвала меня так, как нравилось ему, но папе не нравилось ни одно женское имя, потому что папа хотел сына.

Говорят, что нежеланный ребенок приходит в этот мир с чувством вины. Найдутся те, кто будет это утверждение отрицать или подвергать сомнению, но мое пожизненное, какое-то гипертрофированное, чувство вины отрицает все отрицания и отметает всяческие сомнения. Я всегда и за все чувствую себя виноватой, даже за то, что не делала и никогда сделать бы не смогла. Все это, видимо, из-за моего уязвимого характера и чрезмерной ранимости.