Марина Семенова: Литораль

– А покажи!

– Хорошо-покажу. Потом, – ответила я, словно предчувствуя что-то.

– Нет, ты сейчас покажи! – не унималась Оля, – ты мне подруга или как?

– Я тебе подруга, только нам в школу надо.

– Успеем! Давай – неси!

Я оставила портфель у подъезда на лавочке, а сама метнулась домой за ожерельем, быстро нашарила его под подушкой и, зажав в кулачке, вернулась к подруге. Оля выхватила у меня подарок, как только я разжала ладонь, и глаза её сверкнули недобро, как-то совсем не по-детски – и в ту же секунду ниточка бус разлетелась на маленькие перламутровые капельки, исчезающие один за другим в густой траве палисадника.

– Ой! Я нечаянно, честное слово, – процедила сквозь зубы Оля, наблюдая, как я ползаю на четвереньках, выискивая в траве рассыпавшиеся бусины. А потом добавила, – Ну это… Я в школу… пойду что-ли…

– Иди, – ответила я, садясь на землю и понимая всю бесполезность своих попыток. Слезы, крупные и горькие, очень похожие на жемчужины, скатывались с моего лица и исчезали в траве.

Сейчас пошла мода показывать в сериалах истории о хороших девочках, из которых потом вырастают такие же добрые-предобрые бессловесные женщины, правильные до тошноты, скучные до невозможности. На протяжение фильма они всех кормят, понимают и согревают своей бескорыстной заботой, а врагов, даже самых злобных, оправдывают и прощают – всех злодейских злодеев и негодяйских негодяев.

N-е количество серий их незаслуженно обижают, а в конце фильма приходит ОН, справедливый и богатый, побеждает всех злодеев с негодяями и уговаривает выйти за него замуж. Целую серию уговаривает, потому что они такие гордые и никак не уговариваются.

И вроде бы хочется этого самого счастливого и справедливого финала, но внутри все сопротивляется и восстает против такого откровенного «мармелада».

Я хочу, чтобы вы поняли – я не такая: не безотказная и не бессловесная. Я, что называется – с характером, но настолько верящая в доброе человеческое начало, что за этой самой верой характера, порой, не разглядеть.

Говорят, чтобы у человека сложилась жизнь, нужно только одно: чтобы его в детстве любили. Я добавлю – любили так, как это необходимо ребенку. Вот, к примеру, я всегда знала, что мама меня любит. Знала, но не чувствовала, потому что мама никак не проявляла свою любовь, меня никогда не ругали, но никогда и не хвалили, не целовали, не обнимали, не восхищались моими детскими достижениями. Есть такие родители, которые любые каракули отпрыска, сразу – на стенку, поделку – в сервант на самое видное место, а выученный стишок – перед гостями на табуретку. Меня никогда «на стенку не вешали», «в сервант не ставили» и «на табуретку гордо не водружали».

Гуляли мы во дворе, почти всегда, до сумерек, и родители, один за другим, в форточку высовывались или с балкона кричали: «Петя – домой!» или «Саша- домой!» Потом звали Свету, Иру, Наташу… Всем еще поиграть хотелось, все канючить начинали, выпрашивать: «Мам, можно я еще пять минут?! Ну, пожалуйста!» Потом заканчивались и эти пять минут. – и двор пустел. А потом становилось совсем темно, и я оставалась на лавочке такой брошенной куклой и ждала, когда же и мне крикнут в форточку: «Анита, а ну быстро домой!» А потом брела домой сквозь темный подъезд и одиночество.

Меня не воспитывали словесно, не принуждали к труду, не приучали к дисциплине и, порой, такая свобода оборачивалась против меня же самой – я сама себя воспитала жутко ответственной, решительной и одержимой в желании довести начатое дело до логического конца. По всей видимости свободолюбие и независимость, та главная ценность, которая была мне дарована в детстве. А может быть – беда. Кто знает…

Как я и сказала – мама никоим образом не ограничивала мою свободу, зато этим регулярно занималась моя старшая сестра. Она, как и многие другие по жизни, всячески пыталась укротить мою эмоциональную натуру. А еще она умела делать больно. Словами. Это у неё называлось – закалить характер и приготовить меня к взрослой жизни, обезопасить от ударов судьбы и избавить от иллюзий, она никак не хотела понять, что боль, причиненная чужими людьми, никогда не сравниться с той, которую тебе наносят близкие. И привыкнуть к этому нельзя, во-всяком случае у меня это не получалось.

У меня всегда были сложные отношения с едой. Как рассказывала мама – накормить меня, тонкую, звонкую и прозрачную, было, практически, невозможно. Соседи и знакомые, всплеснув руками, восклицали: «И что ж она у вас такая худенькая!» – и это очень беспокоило маму.