Евгений Рудаков-Рудак: Радиация сердца

Основные разговоры у взрослых были о войне, голоде, урожае, о грабительских налогах, а ещё слёзы, много слёз, когда всем поселком читалось очередное фронтовое письмо-треугольничком. А еще собирали к зиме посылки на фронт, в которые каждая семья должна была положить не меньше двух пар связанных из личной овечьей шерсти носок или варежек. Шерсть пряли сами и делились по-соседски с теми, у кого не было овец. Не каждая семья могла держать овец, налог не позволял такую роскошь.

Время от времени, точнее, каждые три месяца, приезжали на грузовике солдаты с винтовками и по избам ходили уполномоченные с наганами на поясах, и обшаривали погреба, сараи и даже чердаки. Мама за ними бегала и причитала, что овощи давно сдала, яиц нет, потому что петуха ястреб унёс, а молодой еще не дорос. Иногда такое проходило всерьёз, не каждый уполномоченный знал, что куры и без петуха хорошо несутся, а масла не было, потому что молока старая корова Зорька дает – своим детям не хватает. Бывало, находили спрятанный узелок с просом или пшеницей, мама плакала, кричала и вцеплялась в узелок чуть ли не зубами, солдаты ругались, толкали её и называли фашистской пособницей. Были среди них и сволочи, что последнюю кружку молока могли забрать из рук ребенка и выплеснуть запросто, назло. Но хороших было больше. Они шарили не нагло и отводили глаза, как бы не замечая найденное: «Нешто мы не люди, Марфа, у нас и свои дети. Тоже пойми – требуют. Мы же не сами, не по своей воле. Лучше на фронт, чем своих грабить. Два-три раза не соберем норму, сама догадайся, соберут нас и ту-ту. у на Колыму».

Ваня поначалу всего не понимал, но довольно быстро, как и все в поселке, стал просто ненавидеть этих бойцов-налетчиков, потому что после их ухода мама плакала, а то и болела даже, и тогда было совсем голодно. Глядя вслед машине или телеге, на которой увозили драгоценные мешки, узелки, дети и женщины кричали: «Фашисты проклятые»! На что отъезжающие чаще всего хмуро отвечали: «Потерпите, бабы, это не мы проклятые, а те, настоящие фашисты. Они всё это затеяли, а мы сами подневольные». Были и такие суки, что направляли винтовки на людей и стреляли, правда, в небо, отпугивали. Были и среди своих такие, что втихую доносили, у кого, где и что спрятано. Марфа говорила детям: «Остерегайтесь, детки, рядом всегда найдется, кто кукишь в кармане держит. Из чужого языка не завяжешь узелка. Люди пуганы, заморочены. Ой глядите, колхозное – ни-ни! Что на уме если, мне скажите. Лучше уж я хворостиной по жопе, чем донос кто-нибудь на бумаге. Спаси и сохрани нас, господи, от такого».

…Ване было шесть лети считался он сиротой. Как говорили – отец геройски погиб на фронте, мать пропала без вести, такими были в поселке, наверное, каждая вторая семья. Жил он с родной бабушкой Марфой и тремя её детьми: Валей, Колей и еще раз Ваней. Получалось, что они приходились ему тетей и дядями, но прожив с ними с рождения одной дружной семьей, он считал их братьями и сестрой, а родную бабушку Марфу звал мамой. Бывало, кто-то из соседей спрашивал: «Бабушка твоя дома?» Он всегда отвечал: «Бабушки у меня нету, я не знаю, куда она делась, а мама ушла сено косить, к вечеру придет».

Вообще-то случилась странная вещь, он этого не знал по малолетству. Ровно через неделю после родов мать его, Анна, сбежала неизвестно куда. Отец к этому времени служил в Красной армии, было от него всего одно письмо с финской границы. Бабушка Вани, Марфа, тихо поплакала, почертыхалась, помолилась, взяла пять яиц для оплаты и понесла его в церковь. По знакомству с батюшкой, а больше всего назло дочери, записала Ваню на своего родного отца, который, то ли пропал в гражданскую войну, то ли расстрелянного большевиками. Его тайно почитали в семье, как будто он только что встал из-за стола и вышел ненадолго, в поле. Дети родного деда никогда не видели, но всегда чувствовали, что он где-то рядом. Если что делали непотребное, мама говорила: – А дедушка ваш, Иван Филиппович, никогда бы так не сделал сам и другому не разрешил.

Так волей бабушки – мамы Марфы, стал Ваня, Ромашкиным Иваном Филипповичем, так в церковной книге батюшка записал, а в сельсовете председатель выдал метрику. Месяца через три после начала войны пришло одно письмо от матери Нюры, в котором она сообщила, что ушла добровольно на фронт защищать родину.

Когда Ваня подрос, он уже знал, что его отец и мать погибли в бою с проклятыми фашистами, и это давало ему негласное, законное право в военных играх быть только храбрым красноармейцем, что добавляло личной важности и особой гордости за своих смелых родителей, которых он никогда не видел.