Виталий Волков: Туркменка

Сказал и топнул, сидя в кресле, здоровой ногой.

Сердар поручил доверенному генералу разработать детали хитрого плана. Реджабов задание выполнил, и теперь они уже с президентом играли с заговорщиками в кошки-мышки, заманивали врагов в ловушку… Информатор Реджабова и другие агенты влияния «помогли» заносчивому Яхьяеву прийти к мысли заключить союз с Ашотом и позвать его в страну, а Ашота – согласиться. Тех из бывших его людей в «системе», кто мог догадаться, отговорить Ашота, Сердар по совету начальника охраны и повелел посадить. Колеса заговора завертелись, многие шестеренки, в их числе и Эгон Ривс, стали невольно приближать событие, результирующий масштаб которого не могли и оценить и в малой степени.

Отец Всех Туркмен все чаще пел хвалы начальнику охраны, и оттого осторожный Реджабов все больше сил и времени вынужден был отдавать своеобразной процедуре, которую он для себя назвал «очисткой». Эта очистка состояла в том, что он повторял себе сотни и сотни раз: «Я не хочу ни почестей, ни похвал. Я служу, и это не я», – и, по убеждению генерала, обещала помочь выжить почище любой молитвы.

И на этот раз Реджабов не стал выпячивать успехи своей службы. Он сухо доложил о сходке, прошедшей в особняке Яхьяева, на которой были люди Ашота, и даже о замысле с листовками.

– Что, они меня злодеем в листовках назовут? Что, этот взяточник Яхьяев про меня на площадях подметные письма кидать будет? Да я его за одни приписки по хлóпку так засадить могу… – Сердар неожиданно зашелся в гневе, и Реджабову стоило большого труда успокоить президента, убедить в том, что Яхьяев ради выполнения его собственного великого замысла сажать категорически рано, а листовки стоит перетерпеть…

– Ну ладно, Реджабов. Ты отвечаешь! – наконец сник Отец Всех Туркмен. – Но только здесь, у нас под носом. А ближе к границам чтобы никаких листовок. Нечего узбекам да афганцам поводы для сплетен обо мне давать.

Сердар посокрушался, что никто из придворных не ценил его мягкости и терпимости, но теперь он им по-настоящему покажет. А потом сказал Реджабову, и тот понял, что в голове правителя возникло решение, из-за которого скоро в стране наступят совсем тугие времена:

– Хватит им моей доброты, Реджабов. Злодеем меня называют? Будет им злодей.

Турецкий посол не ударил в грязь лицом. В конкуренции местных дипломатов за благосклонность Великого Сердара турки владели несомненным первенством, и это проявлялось даже в соревнованиях поваров и сервировщиков. Европейцы завидовали, они и желали бы шикануть, но их бюджеты были убористо вписаны в тетрадные клетки, к тому же их правозащитники, несмотря на все усилия «буигов» и «сименсов» загладить их вину, раздражали Сердара и обязывали к скромности. Что же до дяди Сэма, как часто по старинке еще называли здесь американцев, то его служителям денег хватало, но толка в изысканном искусстве приемов они так и не познали. Арабские шейхи предпочитали ограничивать белую дипломатию с Ашхабадом общением с одним Сердаром. Русские – эти беднее церковных крыс. Этих найдешь только на чужих именинах. Хороши были японцы, как хорош четверг – рыбный день, но все же ждешь воскресенья…

В воскресенье Лейла впорхнула в турецкое посольство на четверть часа позже объявленного начала бала и ожидала встретить встревоженный взгляд Ривса. Она хотела заставить его ждать, но Ривс сам появился только через час – вместо того чтобы поспешить к ней, он скользнул по ее щеке взглядом, словно не узнав, и удалился с английским послом.

Лейлу настиг итальянец. После первого танца он уже не отпускал ее. Если бы не огромные, клейкие, словно медом намазанные ладони, девушка покинула бы благородное собрание, прежде чем Эгон попытался искупить свою вину.

Первая попытка Ривса окончилась тем, что он уткнулся взглядом в упрямый девичий затылочек. Итальянцу не удалось скрыть торжествующую гримасу. Ривса отчего-то эта мелочь вывела из себя. Он вперился в затылочек, словно хотел высверлить в нем лунку. Но шарик отразил его неприступным черным мрамором. Тогда Эгон вернулся к фуршету, вынул из воды розу, желтую розу, а затем позволил себе неслыханную для островитянина дерзость. Подойдя к паре, он сзади вложил цветок в ладонь девушки. Та укололась, вскрикнула, и, разгневанная, обернулась. Эгон уже пожалел о своей выходке. Как бы она, горячая, не влепила ему пощечину. Вот была бы сцена.

Лейла и хотела бы как-нибудь отомстить – не за укол, конечно, а за обман, за невнимание, за пренебрежение! Она даже пошла бы на то, чтобы поцеловать итальянца в щетину, проросшую с начала вечера. Но женский глаз, брошенный наискось, уловил нечто, что подсказало ей: не серчай, смилуйся. Эгон сам не свой. Эгон Ривс просто не может так вести себя. Вот и галстук завязан абы как, криво.