Виталий Волков - Туркменка

Увлечение? Пожалуй, возможно. Это когда хочется слышать голос, видеть устремленный на тебя взгляд, когда вместе интереснее, чем раздельно. С Эгоном интересно. Он так же отличается от других правозащитников, как скакун от ослов. Те либо чиновники от правозащиты, либо наивные губошлепы. А он фигура. Вещь в себе.

Но влюбленность? Нет! Влюбленность – это когда неутолимо хочется телом. Когда то и дело ноет внизу живота. Она уже знает, что такое влюбленность. Извините, Эгон.

Наконец, любовь. Предмет особенный, и, по разумению Лейлы, скорее этический. Чувство уважения, пережившее влюбленность. Редкое остаточное явление после ветряного заболевания. С Эгоном могла бы быть любовь. Но не будет. Любовь не случается без влюбленности, как не бывает иммунитета без ветрянки.

Лейла в минуты подобных рассуждений отчасти завидовала тем подружкам, которые в простоте ли, в романтических ли мечтаниях путали или смешивали любовь с влюбленностью. Им проще. Но – так девушка думала о себе – глупой ей хотелось быть еще меньше, чем несчастливой.

Чтобы обрести ясность, можно заняться сравнением Эгона с ее Али.

Интерес? Конечно. Молодой, из знатного рода, хорош собой. Успел поучиться в России, но образования не хватает, рядом с Эгоном сойдет за деревенского пастушка, только зачем же ей ставить их рядом? Зато среди местных он – Спиноза. Хотя они все здесь Спинозы, когда речь идет об их шкурах. И кто из них с Эгоном хитрей «по жизни» окажется, это еще вопрос!

Али хочет казаться хитрым, но чуть менее хитрым, чем есть на самом деле. Лейла смеялась, перемигивалась сама с собой. Эгон кажется прямым, но хитер. Вот и теперь что-то он ей не договаривает.

Лейле нравились мужчины, которых нельзя назвать простачками, которые обладали не только умом, но и хитростью. Мужчины тоже должны быть приспособлены к выживанию. Али – такой.

Влюбленность? Пожалуй, да. Свежесть краски утеряна, этот холст долго стоит на самом солнце. Но тело желает. Тело ждет. А тело, по крайней мере, тело женское, связано с душой не одним лишь гормональным обменом, но и особого рода обонянием, распознающим свое и чужое, – так полагала Лейла.

Али уже не один раз заводил речь о женитьбе. Он не мальчик, и она не девочка. Годы идут, люди смотрят. Карьерный рост, опять же, от семейного статуса зависит. Да, а что тут скрывать? В органах, где он состоит, неженатым за границу не выехать… Да. И любовь – как-то нашел слова жених – это костер, который быстро прогорает, если огонь не скрыть от ветра очагом.

Лейле любопытно было, у кого Али позаимствовал эту забавную банальность, но задевать его таким вопросом она не решилась. Не стоит без нужды дразнить злопамятных туркменских женихов.

Предметом особой гордости девушки было ее умение уже второй год держать на привязи этого горячего туркменского жениха, не теряя других поклонников. Последние ей требовались, как требуются женщине косметика и сумочки под разные наряды. Без подходящей сумочки какое может быть настроение! Поклонников хватало. Вот хотя бы итальянский посланник. Но Эгон не мог быть поклонником, это она в нем распознала, и этим он ее привлек. Слишком сильно в нем проступала самостоятельная черточка, отвергающая угодничество, восторженность. А еще, что важнее, похоть. Очень это понравилось Лейле, но она даже с некоторым сожалением отметила: а вдруг именно запаха похоти не хватило ее «телу-душе», чтобы увлечение сопроводила влюбленность?

У Али появилась своя большая квартира в престижном районе Мир, где раньше жили преимущественно русские, да и теперь их еще немало там гнездилось. Поблизости проживала Лейла с мамой. Следующим после приема у американцев днем, ближе к вечеру, Али заехал за невестой на авто и увез к себе. Коллега по службе дал на ночь поглядеть пиратский блокбастер. Сказал, еще в Москве не появился. Разведка!

У Али всегда имелось что-то особенное. К коньяку «Сердар» – французский шоколад тонюсенькими пластинками. Он пахнул мятой. К икре – мягкий австралийский хлеб. Немецкие презервативы со жгутиками. Огромный бинокль, тоже немецкий, оставшийся, еще, как он уверял, с Первой мировой войны. По вечерам они подглядывали в него за повадками соседей.

Лейла никогда не ходила при своих мужчинах обнаженной. Даже после любовных утех она, вставая, заворачивалась в простыню. То был порядок, заведенный ею и вызванный не стеснительностью. Но на мужское тело, смуглое, отдающее бронзой сумерек, она любила смотреть как на красивое явление природы. Это зрелище и возбуждало ее, и, как ни странно, отстраняло от плотского, чувственного. Отец собрал завидную библиотеку альбомов по живописи, и, заставая ее листающей глянцевые, пахнущие краской страницы, всегда подходил на цыпочках, заглядывал ей через плечо. Если там оказывались «Даная» Рембрандта или «Спящая Венера» Джорджоне, отец назидательно произносил фразу, смысл которой состоял в том, что мещанин и простолюдин тело называют голым, искусствовед – обнаженным, а для художника оно – натура, то есть, согласно латыни, природа в чистом виде. У папы на все случаи столкновения с жизнью имелись фразы, и это часто выводило Лейлу из себя, она раздражалась, но не забывала их. Вот и фраза о том, что признак развитой чувственности – способность равно взирать на обнаженную натуру и на дерево под снегом, – запала в ее сердце. Близкие оказались слова. Папа даже перед самой кончиной успел найти этому вербальную форму, только ни Лейла, ни мама его слов, увы, так и не поняли.