Элеонора Кременская: Пьяная Россия. Том четвёртый

– Погоняй, кому говорят! – замахнулся на кучера, иеромонах Пафнутий.

Инок и послушник, без сил, повалились на овечьи шкуры, настеленных в санях и когда оказались в чистом поле, без людского надзора, дали волю слезам.

– Батюшка, ведь едва не погибли от рук проклятого колдуна! – жаловались они, трясясь в не придуманной лихорадке.

– Ничего, – злобился Пафнутий, – мы еще повоюем!

Поздней весной, едва сошел снег, и земля покрылась зеленым пушком первой травы, экзорцисты вернулись.

Обошли избушку с тыла, но опять наткнувшись на невидимую преграду, схватились за бочонок со святой водой, что волок на своих плечах послушник Алексий.

– Молитвами святых отец наших, – громко напевал инок Арсений, а Пафнутий щедро разбрызгивал мохнатой кистью святую воду.

– А это вы? – выглянул из-за избушки Евсей. – Не надоело еще?

– Колдун, дьявольское отродье! – плюнул в ярости, но не доплюнул в отшельника, Пафнутий.

Слюна стекла по невидимой стене, экзорцисты проводили ее изумленными взглядами.

– Что ты есть такое? – удивился инок Арсений, отступая.

– С нами Бог! – перекрестился послушник Алексий.

– Оставьте меня, – посоветовал Евсей, пожимая плечами, – я же к вам в монастырь со своей правдой не лезу, отчего же вы лезете в мой дом?

На что Пафнутий задохнувшись от ярости, затопал ногами:

– Ты колдун, а стало быть, зло!

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Евсей, – если бы зло, пошто люди ко мне за помощью ездили бы?

– Знаем мы твою помощь, – продолжал бесноваться Пафнутий, – болезнь с одного человека на другого переводишь!

– А хоть бы и так, – ухмыльнулся колдун, – болезнь сама по себе не появляется, насылают ее злобные ведьмы-упырки. Посылают шёпотком по ветру, подбрасывают подкладами под двери, втыкают иглами в стены.

– Вот-вот, даже в собственном колдовском мире разобраться не можете! – встрял тут инок Арсений.

Евсей вздохнул.

– Нешто это наш мир? – он решительно помотал головой. – Так, последствия неудачного эксперимента демонов-вампиров.

– Ведьмы-упырки? – не поверил иеромонах Пафнутий, вглядываясь в отшельника.

– Именно! – закивал Евсей. – Еще не одно столетие настоящие колдуны будут бороться с упырями и много времени уйдет, прежде чем до окружающих дойдет, кто по-настоящему виноват в дурной славе, которую приписывают всем колдунам и ведьмам без разбору!

– Ишь ты, святые! – недобро хмыкнул Пафнутий, продолжая осыпать невидимую стену каплями воды из бочонка.

– И святой, – хохотнул отшельник, – через столетие, ваши же братья, монахи, запишут меня в святцы, как блаженного, станут поминать в каждой церковной службе.

– Брешешь! – попятился Пафнутий, не сводя потрясенного взора с колдуна, но отчего-то внутренне понимая всю справедливость слов Евсея.

– Помилуйте, – смеялся отшельник, – скольких недостойных людей вы уже причислили к лику святых? Руки по локоть в крови, убийцы многих и многих живых человеков, а вы преклоняетесь перед короной и торжественно объявляете народу, дескать, тот или иной царь, царица теперь свят-пересвят, ан нет, душегубец в аду сидит!

– Замолчи! – осипшим с испугу голосом, потребовал Пафнутий и, повернувшись, пошел прочь.

За ним последовали его ученики, инок Арсений и послушник Алексий.

Отшельник с грустью глядел им вслед. Вспорхнувшим на его плечи воробьям, он сказал:

– Глупые какие, сколько им придется еще умереть и родиться, сколько придется жизней прожить в этом тяжком мире, прежде чем они поумнеют и поймут истину.

Воробьи согласно молчали, наблюдая безо всякого выражения за удаляющейся троицей святых отцов, но ожили, когда Евсей вернулся в избушку, где его дожидались очередные просители: парализованный старик и жена старика, добрая старушка.

– Так уж ты постарайся, Евсей Николаич, – выкладывая на стол тщательно завернутые в чистое полотно дары, попросила старушка.

Евсей не удержался, понюхал шаньги и пироги с капустой. С удовольствием взглянул на кувшин свежего козьего молока, круглую головку сыра, попробовал творога.

– Балуешь меня? – весело глянул он на старушку.

– Ах, Евсеюшка, все бы отдала, лишь бы старик мой встал на ноги, – заплакала старушка, роняя светлые слёзы на темные, искорёженные тяжкой крестьянской работой, руки.

– Плохо без хозяина, понимаю, – кивнул Евсей и без лишних слов велел воробьям, так и сидевшим у него на плечах, – а ну-ка, снесите ведьме-упырке ее наговор, пущай теперь сама мучается!