Станислав Хромов: Времена года

Гулко в лесах, и сошедшими пахнет снегами,
Ожили борозды, вновь увиваясь за плугом,
Воды озерные вровень стоят с берегами,
Быстрые утки проносятся низко над лугом.
В дымке рассветной что слышу я каждой весною —
Плач ли ребенка, дыхание родины спящей?..
Нет, никуда не уйдет это вместе со мною,
Чтобы воскреснуть в какой-то судьбе преходящей.
Нет, не поверю, что там – на пороге эпохи
Все растворится за гранью иных измерений,
Плачет дитя, и дела наши, стало, не плохи,
Плачет душа, вызывая слова откровенней.
Воды и небо, и пара стремительных уток,
Как это много для сердца влюбленного значит!
Плачет душа, и порою, надрыв ее жуток,
И не понять, по кому она веснами плачет…

Глухо скрежещут засовы,
Чуть затихая ко дню,
Ночью слетаются совы
К этому чертову пню.
Жуткие в полночь кошмары
Путникам видятся тут —
Даже господние кары
Вровень с таким не идут!
Слышно бывало в народе,
Да не осталось следин,
Здесь в незапамятном годе
Шлялся разбойник один.
Брел он, угрюмый и дикий,
Брел до фиордов своих,
Посторонь мир многоликий
В темных берлогах затих.
Но из удалой дружины
Вызвался молодец всеж —
Ночью подкрался и в спину
Сунул гулебщику нож!
Тяжко согнулся бродяга,
Будто с дороги устал,
Кровь зашипела, как брага…
Рухнул и больше не встал.
Тут и оставили вора,
А из спины его, глядь, —
Кряжем, не вынуть который,
Нынче торчит рукоять.
Если же верить старухам,
Жившим недавно отсель,
Был у бродяги под брюхом
Золота полный кошель.
Вот и лежит, как корыто,
Алчные души маня,
Золото в недрах сокрыто,
Несколько метров от пня.
Стоит пробить ему спину, —
Чрево давно прогнило, —
Каждый мечтает, мол, выну
Золота десять кило!
Сходятся к месту лихие
И, принимаясь за труд,
В этой продажной стихии
Друга за горло берут.
Чавкают в месиве бродни,
Только все зря, говорят, —
Слитки давно в преисподне
В княжьих хоромах горят…
Так оно, верно, и было,
Даром не скажет народ,
Время землею забило
Очи варяга и рот.
Лег, как могильная груда,
В недра вошел и протух,
Изредка память оттуда
Вынесет гнилостный дух.
Мохом зарос и травою,
Приняв безжалостный суд,
И над его головою
Темные слухи ползут…

Замучают летние грезы
Простором своим необъятным!
Люблю, развалясь под березой,
Подумать о чем-то приятном.
О том, например, что не худо
Под тень австралийских пампасов
Уехать на время отсюда
И жить там среди папуасов.
А можно забраться поглуше —
Бежать в африканские дебри,
Где бродят умершие души,
И рыскают хищные звери.
Где женщины страстны до жути,
И ласки их огненно дики,
Где бьются их пышные груди
И слышатся жадные крики!
Такие, признаться, тревоги
Нагрянут, что некуда деться…
Ведь люди и вправду не боги —
Не могут на мир наглядеться.
И, может быть, в Африке дальней
В тот час, когда небо светает,
Какой-нибудь негр нахальней
О белых просторах мечтает.
Ну что ж, я не против как-будто,
Однако, признать не могу я,
Что станет он братом кому-то,
Подробности эти смакуя.
А птицы, ветрами гонимы,
Торопятся в дальние страны,
И знойное солнце над ними
В огромные бьет барабаны.

Объяснить ли мне это иронией —
Что не стар и не сед до сих пор?
Мой сосед еще, помню, с гармонией
Выходил разгуляться во двор.
И плясали, и пели охальные,
Отгоняя дотошных ребят,
А какие застолья пасхальные
И сейчас перед взором рябят!
Плыли бабы с ужимками вялыми,
Мужики, походя на котов, —
Гимнастерки кружились линялые
И платочки тридцатых годов.
Без регалий, по-свойски, без почестей, —
Задаваться тогда не с руки, —
Ветераны плясали, как прочие —
Молодые еще мужики.
И такое расскажут, проказники,
Что бывало, поверишь с трудом, —
Я такого, ни в будни, ни в праздники,
Не читал и не слышал потом.
Снова здесь я… Вхожу не без робости
И с расспросами не пристаю —
Как на крае разверзшейся пропасти
Со своим чемоданом стою.
Что-то тут происходит неладное,
Или это со мной – не пойму,
Не шумит представленье бесплатное,
Ребятня не играет в войну.
Опустела дворовая вотчина,
Этот мир заповеданный мой,
Только редкий жилец озабоченно
Пробежит по дорожке домой.
Словно странник без роду, без племени,
Опираясь на память свою,
Я в другом, незапамятном времени
Со своим чемоданом стою.