Валериан П.: Такая вот жизнь, братец—3. Диалоги с самим собой

Днём на факультете сидел один в аудитории, отпустив студентов на 15 минут раньше звонка (уже не в первый раз!). Занятие было сорвано. Поначалу ребята чего-то переводили, но я был не готов, они были не готовы. В результате зашли в тупик, и я не выдержал: накричал на них и закончил урок. Сколько времени должно пройти, прежде чем я научусь преподавать, буду знать, что делать на занятии, перестану блуждать в потёмках.

…Понял, наконец, откуда это ощущение крайнего неудобства и беспокойства, которое охватывает меня в Публичке. Я здесь просто просиживаю часы, просматривая литературу, совсем не относящуюся к моей диссертации (сейчас, вот, читаю статью о философии элеатов , а зачем и сам не знаю, просто интересно). Время идёт, я изредка поглядываю на часы, висящие над входом в зал, – их стрелки неумолимо движутся, час за часом отмеряя отпущенное мне время, – и вот уже конец, пора уходить, а я так ничего и не сделал: что-то выписал, что-то узнал, но ни на йоту не продвинулся вперёд! А время-то ушло! Я выбросил на ветер ещё один день жизни… А вечером, разговоры с женой…

…Очень важно, как мне кажется, в минуты душевного смятения находить что-то позитивное в своих поступках. Для этого есть целый ряд приёмов. Например:

1) В том, что я делаю, как живу, проявляется воля высших сил. Даже ошибки мои, явные отклонения от здравого смысла, можно рассматривать как своеобразие моего пути, скрытый замысел моего предназначения…

2) Все образуется, так или иначе. А как, не важно. Пока жив, живи и не стони.

3) Эта жизнь вообще не имеет значения. Все, что я ни делаю, я делаю только, чтобы как-то занять себя, отвлечь от мысли о надвигающейся смерти. Даже мои переживания по поводу семейной жизни, это тоже своего рода шоры, которые я надеваю на глаза, чтобы не видеть «реальной угрозы». И т.д., и т. п.

…Вчера вечером дома был эпизод. Мы играли с Максимкой в прятки, носились по квартире, как угорелые. В какой-то момент я выскочил из спальни, сильно его напугав, и он в испуге схватил первое, что попалось под руку, а это оказалась тяжёлой литой машинкой из цельного куска свинца, которую он кинул ее в меня, попав в левую ключицу. Удар был болезненным, и я повалился в кресло, схватившись за плечо и скрючившись от боли. Увидев мою перекошенную физиономию, сын страшно перепугался, а я ещё подлил масла в огонь, сообщив, что теперь наверняка заболею и могу умереть, «как дядя Вова». Услышав этот страшный вердикт, он, как безумный, забегал по комнате, хватаясь за голову и ругая себя самыми бранными словами, на которое был способен. «Сволочь я, сволочь!», выкрикивал он, подбегая ко мне и молотя себя кулачками по голове. «Если ты умрёшь, папа, я себя тоже убью!», выкрикнул он и зарыдал, закрыв лицо руками. На мгновение мне стало страшно, словно бездна открылась под ногами. «А, ведь, он действительно не переживёт», подумал я и бросившись к нему, стал его обнимать и тормошить, словно хотел вытряхнуть из него эти страшные мысли.

Максимка с любимой бабушкой в Усть-Нарве

Брата жены Володю я мало знал, и если откровенно, то он мне был неинтересен. Младше меня лет на пять-шесть, он казался мне ещё совсем юным. Впечатление усиливала его доверчивая, почти детская манера делиться со мной своими любовными приключениями (он имел успех у девиц). Ветреный, лёгкий в общении, добрый, но необязательный, он казался мне недалёким и беспечным. Этакий маменькин сынок. Я помню его студентом, в кругу таких же, как он, весёлых и беспечных юношей, вечно стремившимся улизнуть из дома, стряхнуть с себя мамино влияние, которое проявлялось в желании контролировать все его действия и поступки, но понимающим, что без «предков» он, как без рук. Он любил свою сестру любовью младшего брата, всегда готов был прийти ей (да и мне) на помощь, но что он мог! В моей памяти он таким и остался, весёлым и добрым, с очаровательной улыбкой на красивом, южнорусском лице, и бурной жестикуляцией южного человека (их бабка была чеченкой), и мне было страшно жаль и обидно, что так нелепо и быстро оборвалась его короткая жизнь. Главное, в нем не было злости и зависти, которыми страдали все мои однокашники. Университет он так и не закончил, и не мудрено: он учился на матмехе – самом трудном факультете. Потом его устроили лаборантом, а потом, вдруг, этот страшный диагноз: рак носоглотки. Новость о том, что у него рак, он, как мне кажется, воспринял спокойно, и скорее, мужественно. Наверно, просто не понял, поначалу, что обречён. А потом, когда его затянула болезнь, с её больничной жизнью, «химией» и т.п., он просто принял все это, как должное. Родители делали все, что могли, а ему становилось все хуже. Он сильно изменился. Помню, как я был поражён, увидев его с обгорелой шеей и потухшим взглядом миндалевидных глаз. В последний раз, когда я навестил его в больнице (откуда он уже сам не вышел), я был потрясён его видом: голова его распухла и была похожа на шар. Он уже плохо соображал, ему что-то мерещилось – видимо метастазы проникли в мозг. «Вон, посмотри, посмотри», шептал он мне хриплым голосом, показывая на окно. «Видишь, там парень стоит, мне рукой машет? Это мой кореш, он рядом лежал. А теперь уже на свободе гуляет…». Не знаю, почему, но я не пошёл на его похороны. Теперь, вот, жалею…