Валерий Протасов - Река времени. Дневники и записные книжки

Могучая, свободная, как море, мелодия человеческих печалей. О музыке Д. Шостаковича к кинофильму «Овод».

По песням судят о душе народа. Восточные мелодии, изысканные, нежные и капризные, душистые, полные чувственности и неги – во всём безграничное доверие к чувству. Если радость, то крик о счастье, печаль – рыдание с разрыванием одежд. Это в душе индуса, араба и всех восточных народов.

Совсем другое – ритмы Африки. Первоначальное предчувствие жизни, предрождение музыки, её глухие толчки, пульсация рождения.

А дикие синкопы рока – музыка ужаса, агонии, бесплодного бешенства.

Русские печальные песни, похожие на стон и плач, как эхо прошлой нерадостной жизни. Не тот характер, что теперь, не та душа ― и всё-таки родное, бесконечно трогательное и милое.

Были песни печальные, задумчивые; потом пошли грозные, удалые, разбойничьи – и с ними ушёл прежний русский характер. Здоровый, добрый славянский народ исчез. Мы потеряли свой путь, или это и есть наша дорога испытаний?

Сильный долго распрямляется, умный долго думает. Россия долго запрягала, но, может быть, именно она скажет миру новое слово, а не благополучная Европа или Америка. Путь их более гладок и однообразен, даже в потрясениях.

Как много сейчас в нашей жизни нелепого до идиотизма, примитивного до тупости, самой непролазной дикости, обывательщины! И всё-таки мы должны выбраться из этой тины и чащи и пойти своей настоящей дорогой.

Русские образованные люди всегда о мужиках, вообще о «меньших братьях», «униженных и оскорблённых», жалели и плакали. И это поднимало их на большую человеческую высоту.

Но вот «м е ньшие» стали «б о льшими», но всё ещё «униженными о оскорблёнными», только о заступниках своих помнить не хотят и даже за братьев не признают и жалости никакой к ним не испытывают. И, может быть, никогда не испытывали. Плохо, когда народ не уважает своих лучших людей, без жалости провожает их в тюрьмы и ссылки. Несчастье, когда лучшие люди уже не заступники народа.

Самые фанатичные идеи загораются необычайно ярким светом, когда на них обращается слишком настойчивое внимание. Самые нелепые домыслы убеждают, когда проповедуются со страстью. Даже самая бесстыдная ложь становится убедительной, когда её повторяют как правду. Люди внушаемы, и этим пользуются манипуляторы и в политике, и в частной жизни, сплетники и клеветники. Самое удивительное, что они сами верят в собственную ложь.

Нечаянно-негаданно познакомился с интересной девушкой. Студентка литературного факультета здешнего пединститута. Пишет стихи, чуть сентиментальные. Душа чистая, цельная. Наивна, мила, умна. Дал почитать свои наброски. Возвращая, сказала, что трудно судить, выйдет ли из меня писатель, а будто что-то есть.

Тянет от грубости жизни провести вечер с приятными умными женщинами, сердце просит.

Ранняя весна. Туман. Рыхлый тающий снег. В душе волнение праздника. Собрал всё самое лучшее, заветное, переписал ломким неровным почерком. Несу в областное отделение Союза писателей. Писатель М., большой, с сердитым лицом, в тёмном пиджаке и рубашке без галстука, с дымящейся папиросой в зубах, похожий на языческого бога в облаках, автор нескольких книг о войне. Смотрит с высоты на застывшие строчки в моих листках, как на букашек, ничего не говорящих его сердцу. Всё это кажется ему чепухой. Он фронтовик, разведчик, ранен в руку. Рассказывает, как дрался с немцем в рукопашную в окопе. Я прошу позволения дотронуться до его раненого плеча.

Заходит знаменитый поэт Б.

– Послушай, Дима!

М. читает ему, с выражением полупрезрительного осуждения, несколько фраз из моих листков. Б., погружённый во что-то своё, молчит. Ему не до меня.

М. как бы мимоходом и небрежно рассек мне сердце рукой сурового бойца – и отвернулся, может быть, даже не заметив этого. Он и подобные ему не понимают, что не все «ошибки» надо исправлять, прижигая по живому калёным железом. Пусть то, что я писал, наивно, слабо, но было же что-то настоящее, которого по вине таких «бойцов» и отупляющей жизни становится всё меньше.

Не решенный со школьных лет вопрос: «Отчего Татьяна не ответила на любовь Онегина?» Мы спрашиваем об этом со времён Достоевского, мы, привыкшие к свободной любви, разводам, незаконным детям.