Алла Лескова: Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.

Мальчишки так и не признались. Потом они выросли и нашли меня в Одноклассниках. Я была рада.

После выпускного Курва вдруг заплакала и сказала: почему-то мне именно с тобой очень жаль расставаться. Мне было не жаль расставаться с ней, но жаль ее в тот момент было. Наверное, потому что из ее маленьких колючих глаз текли слезы.

Через три года одноклассники написали мне, что Курва умерла.

И какой был смысл не любить ее?

Сотрудница с завидной периодичностью какую-нибудь пакость коллегам делает. И что интересно, никогда не повторяется.

– Да что ж ты за человек такой? – говорю. – Недели не проходит, чтобы не нагадила, и каждый раз по-новому!

– Я человек верующий, на исповеди каждое воскресенье хожу, – объясняет. – Батюшке, по-твоему, интересно одно и то же слушать?

Когда мне должны были первый раз принести сына на кормление в роддоме, я волновалась. Причесалась тщательно и губы накрасила. Очень понравиться новорожденному хотела… Он, наверное, тоже ехал в тележке и думал: интересно, какая у меня мамашка?

А ведь до сих пор не знаю, что думает, когда на меня смотрит.

И смешно и стыдно одновременно. Больше стыдно, хотя ничего плохого не сделала. А как вспомню – жаром изнутри обдает.

Приехала провинциальная вчерашняя школьница в Тарту. Я, то есть. Комплексов больше, чем килограммов, при том, что килограммов тоже немало. На второй лекции великий Лотман про декабристов рассказывал, книгу Окуджавы упомянул о них…

Подхожу в перерыве. Во рту пересохло от волнения. Близко вижу уставшие иудейские глаза Юрия Михайловича. Несколько раз сглатываю что-то в пересохшем горле и, наконец, задаю вопрос:

– А где роман Окуджавы найти?

Мол, я тоже знаю, кто такой Окуджава. Мол, он же опальный, мы-то с Вами, профессор, это знаем, да?

– В библиотеке, коллега, – отвечает мне Лотман спокойно.

А как будто по носу щелкнул. Точнее, по попытке почувствовать себя приближенной и посвященной. Дешевая попытка была, вспоминать стыдно, жуть. Ну и смешно тоже.

Люди получают квитанции за коммунальные услуги с суммой, превышающей их пенсию, хватаются за сердце, пьют лекарства, звонят по всем общественным приемным, а потом покорно идут оплачивать счета в сбербанк. Покорно. Как в газовую камеру…

Вот спросил бы меня Познер: а о чем Вы, Алла, жалеете больше всего? И я бы чистую правду ответила: о том, что водку нельзя мне пить.

Я плохая еврейка. Я путаю бар-мицву и бат-мицву, брит-милу с бричмулой… Я не знаю своего языка, а меня еще учительница по музыке Ида Даниловна Зак стыдила – мол, почему татары, украинцы знают свой язык, а ты не знаешь? А я до сих пор не знаю, Ида Даниловна же меня играть на фортепьяно учила, а не языку. Мне стыдно. Я должна знать историю своего народа, его обычаи и язык. А я не знаю. Но и без этого я точно знаю, что еврейка. Когда я услышала впервые хор еврейских мальчиков из Лондона, я плакала. Когда я слышу, как дети в израильском дворе перекрикиваются на иврите, и вообще – когда слышу иврит, что-то во мне необъяснимое происходит.

Память крови? Или есть еще что-то, о чем мы даже не подозреваем?

Шварценеггера спросили, вам гражданство России еще не предлагали? Ответ не запомнила, но не в этом дело…

Я вдруг представила, что в очереди в жилконторе стоят Депардье, Бардо и Шварценеггер за формой девять…

Без формы девять – какой ты российский гражданин? Вообще нет тебя.

Сегодня встретила Фирочку, с которой работала десять лет назад.

У меня совсем не было времени останавливаться, я могла сделать вид, что ее не вижу, но потом не простила бы себе… Это же Фирочка. Таких мало, почти нет. Десять лет назад ей было шестьдесят, и такого излучения добра и полного отсутствия вселенского зла я ни у кого не встречала. Помнится, она не любила, когда ей дарили цветы, и вообще цветы не любила. Потом мне сказали, что после похорон мужа она их не может видеть.

– Аллочка! – Фирочка! Мы обнялись.

Она стояла, чуть покачиваясь, после капельницы, из поликлиники шла. Глаза, уже подернутые возрастной пленкой, так же всех любили. Сохранились и веснушки, очень ей всегда шли, такая девочка Фирочка.

– Как Сережа, Аллочка? – Нет Сережи, почти четыре года как…

Фирочка заплакала. Я поддерживала ее за локоть, потому что ведь после капельницы. Она плакала так долго, что я даже испугалась. Тихо, без всхлипываний. Просто текло много слез по лицу, без остановки.