Алла Лескова: Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.

Я любила приезжать в ташкентский дворик, есть вишневое варенье без косточек, играть в палисаднике, гладить соседскую собаку и ждать прихода разгоряченной от жары бабушки с Алайского базара.

Бабушка всегда любовалась мной и называла мадонной. Тогда я еще не знала этого слова, но всегда радовалась, потому что понимала, что меня хвалят, а значит, любят. Когда через много лет с бабушкой случился инсульт, ее вытащила с того света участковый таллиннский врач, молчаливая, старательная эстонка Хильда. Она приходила каждый день, и постепенно у бабушки появилась речь, пусть уже и не такая, как раньше… Потом зашевелились ноги и руки. Потом она стала шаркать по дому, а в основном сидела на своем диване, махала ножкой и не сводила с меня глаз, мы жили в одной комнате. И опять, как и в детстве, повторяла только одно слово – мадонна…

Однажды я поздно вернулась домой и увидела, что бабушки нет, а ее постель как-то странно скомкана и валяется на полу. Дома никого не было. Вообще никого. Стало ясно, что что-то стряслось. Пока меня не было дома, бабушка умерла. Похоронили ее на еврейском таллиннском кладбище. Перед отъездом из Эстонии я посадила на могиле куст сирени. Сказали, что он будет цвести каждое лето. Так и случилось.

Лишь через годы я оказалась в Таллинне и сразу поехала к бабушке. Была весна и цвела сирень. Целое дерево выросло. Я боялась, что плита разбита или стерлись за столько лет буквы, но плита была, как новая… Оказалось, что на этом кладбище ухаживают за всеми могилами, даже за теми, которые надолго покинуты родственниками.

Но я не покидала тебя, бабушка.

Все хорошо. Если б не межличностные отношения.

В Израиле мне на прощанье подарили Пятикнижие Моисея. Старое издание, побывавшее в концлагере… Бесценный подарок. Наша кошка все время лежит там. Как замерла. Сходит по своим нуждам и опять туда ложится.

Как бы это… Чтобы без морализаторства… Не нравится мне выражение «пипл хавает»… Ничего не могу с собой поделать. Наверное, я тоже пипл.

В детстве я была в Артеке и проплакала там все тридцать дней.

Как можно плакать в Артеке, где так красиво, такие корпуса и море и горы… И поход на Аю-Даг… И Адалары салют отдают… И все дети Союза мечтают там побывать, а везет только некоторым.

Я возненавидела все это сразу. Я сидела около столовой на траве, смотрела красными от слез глазами на море и готова была уйти по воде к себе в Самарканд, где наша веранда, мама с папой, собака Гранка и друзья во дворе.

Каждый день начальник лагеря проходил мимо меня и задавал один и тот же вопрос:

– Ну что, девочка, ты все ревешь? Ну что мне с тобой делать? Ну, скажи, что тебе у нас не нравится? Смотри, все веселые. Смотри, как у нас все красиво…

Он был хороший, этот начальник лагеря, но я не могла ему объяснить, почему мне так тошно там. Почему воротит от этих вечных подготовок к каким-то конкурсам строя и песни, на лучшую речевку, на лучшее исполнения танца «Чайка», потому что Крым же и чайки там… И море на время, десять минут, не больше. И подготовка то к открытию лагеря, то к его закрытию, и песни учить и четверостишия… И только один мальчик, Вася Пушкарев, мне запомнился светлым пятном. Это он тащил меня за руку при восхождении на гору Аю-Даг, потому что сил уже не было, и пить хотелось от жары страшно…

Все давно уже покорили вершину и чувствовали себя настоящими пионерами, а Вася все тащил и тащил меня, отстав от отряда на несколько километров и не бросая меня. А я не понимала, зачем мне так мучиться и покорять чего-то. Вася, я помню тебя.

Теперь я смогла бы, наверное, ответить симпатичному начальнику лагеря, почему я все время ревела в таком раю. Там постоянно надо было с кем-то соревноваться и что-то выигрывать, тренироваться и побеждать. И покорять вершины. А у меня до сих пор не появилось желание чего-то и кого-то покорять, а главное – куда-то переться для этого. С кем-то соревноваться и выигрывать. Чего-то добиваться. Ходить строем и говорить хором.

И кого-то побеждать за столько лет мне так и не захотелось.

Вчера не поела на ночь – и так хорошо было. А сегодня поела – и так, знаете ли, замечательно…

Вот так живешь с мужем, живешь, а потом выясняется, что он помазун какой-нибудь, вполне ничего себе мужик этот белгородский, не крокодил внешне… Или чикатило… Тот вообще учителем был… Или брейвик, симпатяжка такой, викинг…

В четвертом классе я сидела за одной партой с Витей Членовым. Это был добрейшей души пацан, высокий и крупный. Тогда он еще не понимал, почему все прыщавые старшеклассники ржут при виде его и называют членом. Тогда и я не знала, что такое член, не только Витя. И никто в нашем классе тоже. Мы не понимали, почему старшие смеются при виде Витьки. А он очень страдал, я это видела.