Дмитрий Волчек: Книга дождя. Повесть

Стук в дверь. Она врывается, вся промокшая: на улице моросит. А ведь я только что думал о ней! В комнате как раз никого. Я валяюсь на кровати. Как она хороша!.. Болтает что-то, щебечет.

– Иди сюда.

Подходит с загадочной полу-улыбкой. Раскрытая книга на столе обложкой вверх. Рассеянный свет; плачущие листья покачиваются за оконным стеклом. Я взволнован. Её холодные руки, влажные светлые волосы. Я будто плаваю в пустоте, по которой скользят оборванные лепестки минут. Жадные объятия, торопливое раздевание. Жадные поцелуи. Её с неподдающейся пуговицей джинсовые шорты. Наконец я вхожу в неё своей пульсирующей плотью – как в саму свежесть, в дождливую весну.

Вскоре мы расстались. Она уехала, весенняя девочка. Обратно к нам, на нашу общую малую родину, на другой конец страны. У неё была привычка смешно морщить носик, и ещё она бредила Прибалтикой, в которой бывала… Потом ещё встречались несколько раз – гораздо, гораздо позже, когда обоим было уже за сорок. Но это уже другая, донельзя грустная история.

Нас всегда тянет к женщинам. Женщин – к мужчинам. Почему-то это кажется очень важным: найти своего человечка, свою недостающую часть, зеркало, в котором твоё «я» отражалось бы наиболее полно. Ведь и то, – или тот – кого мы называем Богом, тоже разделён на Ты и Я. Трудно быть всем сразу: как ты узнаешь, кто ты, и вообще что ты есть – если некому посмотреть на тебя со стороны?

Я тоже много раз уезжал из Города и приезжал снова. В молодости. Потом уехал, точнее, увезли меня, надолго. Был громадный перерыв в расписании наших свиданий. И вот я снова здесь, уже через несколько лет после развода с женой. Один. Мне 45. Не могу поверить, что всё это происходит в реальности. Я так мечтал когда-нибудь вернуться сюда! Здесь повсюду встаёт, как храм, всплескивает видениями-орфеями моя студенческая заря! Сейчас уже за полдень перевалила жизнь моя – но восприятие столь же свежо, столь же первозданно: ещё и усиленное взрослостью, отточенностью интеллекта… Жаль, сына нет рядом – но я уверен, что это временно. Внутри постоянно наигрывает какая-то щемящая мелодия, что-то вроде «йестудэй». Я ещё не знаю, что меньше чем через два года тяжело заболеет мама, и мне срочно придётся вернуться в родной город.

Денег, как всегда, ноль. Позвонил бывшему однокурснику, другу юности, с просьбой занять хотя бы тысчонку. Странно было слышать через столько лет знакомый голос:

– Оо, привет, Димыч!!.. Да, я понял. Слушай, старик, извини, ты же знаешь: у меня от первого брака сын, здоровый уже балбес, и сейчас вот жена беременна… Сейчас ну никак…

Мне почему-то неловко. Я уже пожалел, что побеспокоил человека, да ещё в такой уверенности, что не откажет… Поздравил с ожидаемым прибавлением в семействе. Отключившись, обозвал в сердцах самого себя идиотом.

Работаю. Вписываюсь в общую схему жизни: надо ж кем-то быть, чем-то питаться, где-то ночевать, писать, думать. Думать о том, как несовершенна эта самая схема: контуры всеобщего безумия и самоотчуждения.

Несмотря на немалый стаж трамвайный, водительский, здесь назначили стажировку. Как и всем приезжим. Сложные перекрёстки, большое движение; ротозеи-пешеходы. Лето обливает всё лучистым сиянием: я верю в Город как в сбывающийся на глазах миф! Жарко. Инструктор – мужчина за 60, настоящий профи; очень энергичный, с живым блеском в глазах. Всю смену вдвоём в кабине – поневоле разговоришься, о том, о сём. На второй или третий день, как только тронулись от остановки, он предложил, сам:

– У тебя как с деньгами-то, Дима?

Я промямлил, что не очень-то, но, в принципе, не так уж совсем, чтобы… Хотя было «совсем».

– Может, занять тебе? Сколько тебе, пять тысяч хватит? Там уже с зарплаты рассчитаешься.

Я согласился, смотря на бегущие вдоль ограждения рельсы. Обожгло каким-то неприкаянным стыдом воспоминание о недавнем звонке в прошлое. Глупо, но захотелось расплакаться. Но внутренний, закалённый годами бесстрастный индеец во мне оказался начеку!

Всё изнашивается, ветшает с годами, даже дружба. Кстати, позже этот же товарищ, однокашник мой, ввёл меня в круг очень интересных, творческих людей. Арт-кафе «Африка», где они собирались, приветил и меня в живительной тени своего оазиса. Так много музыки, стихов… абрикосовая тишина времени. Я у микрофона на небольшой сцене, со своими зарифмованными, может, не очень умело, чудесами бытия… Это было здорово! Так что…

Море поэзии – как вода залива: жгучая и странная.

Риторический вопрос: разве может человек, на совести которого чья-то смерть, писать стихи? Хорошие стихи? Вообще привнести что-то в сокровищницу духа? Или прав Пушкин, «наше всё», что гений и злодейство – две вещи несовместные?