Там же, в кафе, я выпив три коктейля, всенародно клянусь завладеть любовью надменной, но прекрасной генеральской дочки.
– Ты говорил, что мне какой-то комплекс ГСО нужно сдавать? – спрашиваю я Додо с глупой полупьяной улыбкой.
– Конечно, нужно, дорогой, – отвечает Пуринашвили. – ГСО – это, дорогой, значит Готовься Стать Отцом. Понял?
Я смотрю в его плутоватые зелёные глаза и качаю головой:
– Нет, Додо… Она не Муза из сто пятой. Она не такая…
Клятву я, как ни странно, сдержал. Потому что через три дня, когда эта история стала достоянием общественности всего факультета, ко мне подошла она, оценивающе посмотрела на мою неатлетическую фигуру и неожиданно сказала:
Так вот ты какой, молодой Ветров… Как молодой Вертер. А в письме твои товарищи всё наврали. Нет у меня никакой «Волги». И отец никакой не генерал.
Она улыбнулась и протянула руку:
– Давай знакомиться. Я – Лена.
– Вертер, – вдруг вырвалось у меня. – Простите, Ветров. Саша.
* * *
– Тётя Маша!
– Что, баламут?
– Можно позвонить?
– В столовую? – хитро спрашивает тётя Маша и кивает головой.
– Это столовая? – спрашиваю я.
– Вы угадали, – отвечает мне Лена.
– Пойдём к «Селигеру». Возьмём у Де Сики автограф. Итальянцы там остановились.
Трубка молчит. В ней только что-то шелестит и потрескивает.
– Кто нас пустит? – наконец слышится с другого конца провода.
– Я метрдотеля ресторана знаю. Сядем тихонечко, кофе закажем. А тут входит Марчелло с Де Сикой. Мы им, гутен таг, сеньоры! И сорвём автограф.
Молчит трубка.
– Это столовая? – уже без грузинского акцента повторяю я.
– Знаешь что, Саш, – говорит Лена. – Ты домой мне больше не звони. Зачем ты маму разыграл? Она с десяток столовых обежала – апельсины марокканские искала. Твои шутки?
Теперь молчу я.
– Алло, – не выдерживает Лена. – Где ты?
– Звонить домой нельзя, – печально говорю я. – А видеть-то тебя можно?
– А мы и так почти каждый день в институте видимся, – говорит она. – В читалке, например.
– В читалке не в счёт, – отвечаю я. – Ты там не со мной, а с умными авторами общаешься…
– Всё, мама вернулась, – слышу я в трубке, а затем – гудки. Короткие и такие тревожные для меня. Я сжимаю в руке трубку, а она всё гудит, гудит… Наверное, думаю я, вот так принимают радисты самый тревожный на море сигнал – «SOS».
…Вечером поднялась метель. Ветер бросал снежные хлопья в окно сто второй комнаты. Казалось, что зима подвывала за окном моему настроению. Я ничего не рассказывал своему другу Хрусталёву, но он и так всё понял без слов.
– Бабам что надо? – рассуждал Виталик, перелистывая иллюстрированный журнал, с которого фарфоровыми зубами улыбались писаные красавицы. – Бабам, Сашка, эффект нужен. То, что на нашем языке «шик-блеск-тру-ля-ля» называется. Додо, дежуривший вчера у «Селигера», рассказывал, как Мастрояни выходит из автобуса.
– Как он выходит, – бурчу я под нос. – Обыкновенно, ногами.
– То-то и оно, что с блеском выходит. Дублёнка – итальянская, зимние сапоги – финские, с сигарой в руке и выбрит до синевы…
– А наши? Фильм-то совместный – советско-итальянский, кажется.
– А наши – в пальтишках фабрики «Большевичка», в валенках, небритые и после съёмок пьяные до синевы.
– Врёшь, – бросаю я реплику Хрусталёву. – В валенках сейчас никто не ходит.
– Да? Они на Волге снимают батальную сцену. А там, знаешь, как метёт!.. Ветрище с морозом – как в год разгрома итальянских дивизий. И итальянцам тоже валенки выдали. Не то поморозятся, бедные. Но Марчелло себе верен – в модных шузах форсит после съёмок. Блеск, а не мужчина. Слава, она, Сашка, жертв требует. Но слава всем нравится, и бабам тоже.
– Заткнись, циник! – парирую я со своей койки его выпад. Я пикируюсь с ним беззлобно. Знаю: это он для поддержания моего духа так говорит. Чтобы отвлечь от тяжких мыслей.
– Давай, старичок, лучше спать, – зевает Виталик. – Утро вечера мудренее.
Мудрёное было это утро. Только началась первая пара, как в аудиторию заглянул наш декан, доцент Филимонов, за ним вошёл какой-то тип в крашеном свитере из ангорской шерсти.
– Прошу прощения, Николай Саввич, – извинился он перед Семёновым. – Разрешите оторвать вас на одну минуточку от темы занятий.
Семёнов ничего не ответил. Только сделал неопределённый жест, из которого было ясно: ну, конечно, начальству всё дозволено!
– Опять кровь, наверное, кому-то срочно понадобилась, – высказал предположение Хрусталёв.
Читать дальше