Анжела Конн: Семь-Я. Роман

Она аккуратно складывала его вчетверо, ложилась рядом с мужем на скрипучее ложе, проваливавшееся под их тяжестью почти до пола.

Кровать скрипела ещё долго под их смешки и приглушённые вздохи, и вскоре всё затихало.

***

Последующие дни и годы их жизни были похожи на предыдущие и разнообразием не отличались. Круг знакомых и друзей расширялся, быт налаживался, город приобретал архитектурную особенность времени.

С высоты зданий плакаты призывали и воспитывали:

Душевные раны постепенно перемещались на дно памяти, оставляя на поверхности привкус горечи от пережитого и тень недоумения в повзрослевших глазах. Маленькую радость доставило появление примуса в их доме, – с блестящим латунным бачком, – внесло оживление, которое в дальнейшем от постоянной керосиновой вони и копоти сменилось раздражением.

Семья разрасталась, и в ней уже не двое, а трое детей. Они – продолжение своих родителей во всём, но есть одно важное отличие: в детях – неподдельная радость от проживаемых дней и предвкушение радости от дней грядущих – нет за ними шлейфа прошлого. Каждому своё…

Примус и корыто занимали всё время не только моей матери; подавляющее большинство советских женщин, жизнь которых тратилась так нелепо на домашнюю каторгу, быту отдавали день-деньской.

Другого они не знали – сравнивать было не с чем.

Однообразие постоянных забот и труда, тем не менее, разбавлялось редкими забавами в воскресные дни в общем дворе – молодые мужчины устраивали состязания в борьбе, беге, перетягиванию канатов под шумные возгласы детворы и стариков, а женщины… женщины с утра отправлялись в знаменитые серные бани Абанотубани, где проводили целый день, сплетничая и общаясь друг с другом, дав волю языкам и эмоциям.

Пару раз с ними ходила и мать моя, но будучи от природы стеснительной, сомнительное удовольствие коллективно посещать баню отвергла, хоть и признавала благотворное действие её на организм.

Усевшись в кружок тёплыми тбилисскими вечерами под деревьями, женщины, лузгая семечки, сплёвывали шелуху под ноги и, болтая о разных разностях, по-своему просвещали друг друга новостями, собранными из чужих уст.

Им нравилось делиться знаниями, чувствуя себя от этого осведомлёнными. Книжек и газет они не читали, довольствуясь той информацией, которая попадала к ним извне – от мужей, соседей, прохожих и приезжих, от вездесущих и всезнающих свах.

О, эти неутомимые свахи, они в каждом тбилисском дворе.

Очарованный их ловкостью, умом, кознях и всевозможных интрижках, Цагарели рассказал о них в «Хануме». Вот и их соседка Ламара – вылитая Кабато – ни минуты покоя ни ей, ни другим. Вся в трудах…

Едва вышла из бани, где проходили смотрины одной красавицы, которую она наметила для перезрелого, но состоятельного жениха, (сюжет имеет свойство повторяться) прибежала во двор, чтобы не пропустить мимо ушей последние сплетни соседок и похвастаться своими достижениями.

Подобрав многочисленные юбки, плюхнулась на лавочку, взбила и без того уже высокую причёску из тёмных волос, и открыла рот…

Неожиданно зашипел с высоты охрипший, с каждым новым звуком набирающий силу чёрный репродуктор, закреплённый на длинном столбе. Женщины подняли головы – смех и разговоры умолкли.

Шелестящий листьями тополь присмирел, затих от напряжения, рухнувшего сверху. Не так часто оживал «говорун», иногда лилась лёгкая музыка, но сейчас слова «Внимание! Внимание!. .» прозвучали с тревогой.

Женщины переглянулись и, услышав, что началась война, сначала оцепенели, потом завывая и крича, бросились по домам.

Сваха Ламара рвала на себе волосы, повторяя: «Вай-вай-вай, вай-вай-вай… что будет со свадьбой?»

Мать влетела в комнату и с криком «Война, война…» разбудила дремавшего отца, который не мог понять, почему его жена в слезах, и о какой войне она кричит. Жизнь налаживалась… Какая война?

Наконец, не добившись внятного ответа от неё, выскочил во двор.

Под тускло светившими фонарями собрался народ, живший в близлежащих бараках. Одни подавленно молчали, бледные и мрачные, другие что-то кричали, размахивая руками и причитая. Война? Война!