Анжела Конн - Семь-Я. Роман

Дальше знакомый товарняк со свистящим ветром в щелях, сгрудившим семью кучкой; сводящая с ума голодом и страхом езда, но уже назад, и потому терпимая, в последнем усилии жизнь, и как мантра, в унисон со звуками об рельсы, дрожащее сладкое слово – домой, домой, домой, – и мысль, что не зря всё, что задуманное вот-вот сбудется.

Брезжит, ускользает, исчезает за хвостом вагонов в дорожном тумане призрачная надежда. Но почему-то веришь, надеешься… надеешься и веришь…

Дрожали от страха на каждом полустанке, забившись в угол, едва дыша… Только слышен глухой стук оцепеневших сердец и, кажется, – не им одним, но и рядом, как и они, дрожащим, съёжившимся, испуганным. И только пронзительный свисток с головы поезда открывал им дыхание и дарил чуточку зыбкого покоя до следующей станции.

Грязные, истощённые, несчастные и внезапно – до боли – неосознанно-счастливые, претерпев муки ада в воющих казахстанских степях под мощный гул диких табунов и плачущей домбры, им удалось чудом вырваться из них и приехать в Тифлис.

Только теперь та песня не их. И тот ад позади. Ад, через который пройти и остаться тем, кем природой быть предназначено, невозможно.

В свои неполные двадцать четыре они пережили то, что не каждому дано испытать за долгую жизнь.

***

Заканчивалась эпоха Берии в Грузии, и к этому времени столица обрёла лицо сталинского Тбилиси с главной площадью в центре города, с Домом Правительства, с Парком культуры и отдыха имени Сталина на горе Мтацминда (мта – гора, цминда – святая), со стадионом «Динамо» имени Берия и Сухим мостом через Мтквари (Кура).

Старое название Тифлис осталось в памяти людей и на страницах толстых исторических анналов. А теплота – в ярко-красочном стиле французского фовизма в картинах-этюдах Фогеля, отображающих самые типичные уголки старого города с тесно застроенными узкими улочками, с висящими резными балкончиками на домах и неповторимым колоритом облика грузинской столицы. Однако новая транслитерация не повлияла на дух города…

Он продолжал оставаться таким же притягательным, как раньше. С мощёными булыжником улицами, на которых пританцовывая, торговали всякой всячиной весёлые кинто в широченных шароварах c блюдом на голове – табахи; с лениво катящимися буржуазными фаэтонами, в которых осанисто полусидят-полулежат франтовато одетые дамы и господа; с арбами, груженными зеленью, продуктами и разной живностью да с запряжёнными в них верблюдами и волами, издающие специфические звуки, перекрываемые громкими голосами не менее забавных продавцов ады-будов (сейчас это поп-корн), мороженого, леденцовых «пэтушков»; и там, и тут под не сочетаемые звуки строгой барабанной дроби и вальяжной шарманки, приглашающими на представление уличными акробатами, балансирующих на канатах с шестом в руках.

Многонациональный и потому колоритный; одно-двухэтажный и потому удобный и весь как на ладони; пёстрый, разноцветный и потому неунывающий, пахнущий сочными фруктами, специями, блюдами кавказской кухни, – втягивал в свои объятья любого, кто однажды попадал на его кривые, бесконечно петляющие улочки, которые вели, запутывали, и, к радости исследователя-туриста, не выводили, одаривая счастьем пересечения времени и пространства, заражая вакханалией веселья и очаровывая пленительной атмосферой старого города.

И смехом, зычными гортанными голосами, добрыми взглядами, дружескими похлопываниями, готовностью помочь, подсказать, накормить и напоить.

В шумном, слегка высокомерном на беглый взгляд, и в то же время бесшабашном мире, легко затеряться.

Попав в старейший Авлабари, истосковавшаяся по красоте и уюту, но и не лишённая рациональности, душа моего отца сразу оценила все плюсы большого города по полному жизни району. Они ожили. Ни ему, ни его жене не хотелось возвращаться в разорённое большевиками армянское село, откуда их погнали в ссылку.

Через связи прошлых лет отец нашёл жильё в одном из бараков, строящихся на просторных окраинных территориях, заполучил одну комнатку и вселился с женой и двумя детьми в плесневелое, с мутным, разделённым на четыре квадратика оконцем помещение, постепенно обраставшее домашним скарбом.

В детстве родители учились в школе, но о какой дальнейшей учёбе могла идти речь в начале прошлого века в сельской местности… Несколько классов, едва научившись чтению и письму – и уже считались грамотными.

Однако живой ум отца, любознательность и интерес ко всему, что происходило вокруг в большом городе, впитывал с жадностью новый мир, который заменял ему «университеты», по выудившему из собственного опыта выражению пролетарского писателя Максима Горького, способствуя изучению жизни такой, какая она есть, формируя его личность как человека энергичного, и даже слегка авантюрного, не останавливающегося перед трудностями, бросающего вызов своей судьбе.