Сергей Долженко - Государственная безопасность. Роман

Его вдруг окликнул тихий девичий голос:

– Урмас Оттович, у вас нет с собой сигареты?

Он тут же обернулся, но во всем коридоре по-прежнему никого не было. Подождал в недоумении, и ему показалось, что за одной из дверей кто-то стоит настороженно, переминаясь с ноги на ногу…

Подошел, открыл эту дверь – за ней тесный туалет, и из бывшей там проволочной корзины для мусора выскочила рыжая голохвостая тварь…

Урмас моментально отскочил – крыс он боялся до смерти…

«От жары не то еще почудится», – подумал, успокаиваясь…

Появились какие-то люди, застрекотала машинка в приемной начальника РОВД, пришел и вызвавший его капитан. Был он сейчас в штатском, но выглядел ненамного веселей.

«Евгений Михайлович» – вспомнил Урмас.

Спустя полчаса его пригласили. Капитан записал в протокол допроса анкетные данные и спросил:

– Когда вы в последний раз видели Гамлетдинову?

Спросил и, неотрывно и, не моргая, уставился на Урмаса.

– Сегодня какое число, Евгений Михайлович?

– Называйте меня – гражданин следователь, – сказал капитан. – Сегодня десятое июля.

– Уволился я восьмого… Шестого, последний раз я видел её шестого июля.

– При каких обстоятельствах?

– Понимаю… Меня поставили классным руководителем над 10 «б». Зря поставили… Я только второго был принят на работу, и то – временно. Я не знаю, зачем Аманжолов, директор, так распорядился… Я предупреждал, что сюда ненадолго, у меня мама болеет, и вот-вот могут по справке отозвать…

– Короче.

– Меня представили классу. На Галю, то есть Гамлетдинову, я сразу обратил внимание, на неё нельзя не обратить внимания, очень незаурядная девушка… Знаете, красота – тоже талант, усилие… Многие бывают привлекательны, но как бывает привлекателен дом, у которого лишь фасад отреставрирован, а внутри все заброшено… Галя красива именно своим душевным движением. Её красота – в улыбке, в прищуре глаз, в привычке смеяться…

– Еще короче.

– Да, конечно… Шестого числа на большой перемене в учительскую пришла техничка и сказала, что в девичьем туалете старшеклассницы курят, ругаются… Аманжолов послал завуча, Алевтину Федоровну, меня, еще одну преподавательницу, не помню, как её звать, это, наверное, легко установить… Нет, я в туалет сам не заходил вначале. Женщины их выгнали всех, переписали… потом Алевтина Федоровна сказала, что Гамлетдинова демонстративно не выходит, манкирует… и ты, мол, как классный, поговори с ней. Ну, я зашел. Она сидит на подоконнике, ногу на ногу закинула, как в журнале, и губы красит. Молчит и поглядывает, что я буду делать… Потом она сказала… она сказала… – холодея, повторил Урмас. Он вспомнил, что ему сказала Галинка. Она спросила: «Урмас Оттович, у вас нет с собой сигареты?»

– Дальше, – приказал капитан.

За все время он не переменял позы, не отводил от Урмаса своих бесчувственных глаз, не выказал ни интереса, ни равнодушия. И записывал мало, лишь делал пометки.

– Ну, она послушалась и вышла. Все. Больше я её не видел, потому что в этот же день пришла телеграмма о болезни матери, и я стал увольняться. А секретарь поссовета требует, чтобы на заявлении о выписке расписался сам Аманжолов. А он меня увольнять не хочет, говорит, отпуск дам до сентября, а там возвращайся… Разве это по закону?..

– Где живешь?

– Элеваторная, дом двенадцать. Мне хозяйка, Лайкова, комнату сдала…

– По вечерам с Гамлетдиновой встречался?

– Как я мог? Вы что? Я видел Галю всего два раза… когда урок вел, и вот второй раз…

Евгений Михайлович продолжал смотреть на Урмаса, но вопросов больше не задавал. Молчание между ними повисло на несколько минут. Затем он долго заполнял какие-то бланки и три из них дал Урмасу.

– Почему так много?

– Протокол. Внизу распишись: «С моих слов записано верно». А это подписка о невыезде. Поставь подпись. И завтра к двум ко мне – вот повестка. Теперь свободен…

«Свободен», – подавленно повторял Урмас всю обратную дорогу.

Дом его хозяйки, саманный, давно не беленный, крытый ржавыми железными листами, с окнами у самой земли, находился неподалеку от поссовета. Двор, как и почти все дворы Тар-тар, где не проживали украинцы или немцы, выжжен солнцем до черноты и завален хламьем. Лишь колодец – а колодцы представляли собой врытые в глину емкости – накрыт новой клеенкой. Еще рос во дворе невысокий тополь с оголенным белым верхом.

Урмас постоял у двери – в сенях мерно гудели мухи, и, казалось, там скорбно переговаривались неведомые существа. Отомкнул замок, прошел в свою скудно обставленную комнату: никелированная панцирная кровать с высокими спинками, буфет под невысокий потолок – был он настолько покрыт липкой грязью, что Савойский старался не задевать его; низкая печь с обвалившейся вокруг заслонок замазкой, два стула и лавка вдоль стены, крытая сложенным вдвое бесцветным от пыли половиком. В другую комнату, хозяйкину, он никогда не заходил. Да и саму хозяйку никогда не видел. Переговоры о найме вел с соседом, жилистым одноруким мужичком, Гадием Алексеевичем. Дверь в её комнату была всегда закрыта, из-под низу несло сладковатым гнилостным запахом… Оттуда иногда слышались какие-то вздохи, бормотанья, впрочем, сразу стихавшие, когда Урмас начинал двигаться.