Валерий Белкин: Воробышек

Дорога длинная. По краям столбы, фонари светят. Едет домой милый Ямчик, поёт, а снег падает и падает. Так мечтал Валерка и, поплёвывая на сапожную щётку, любовно очищал от пыли горящую лампочку на столе.

Поплёвывал и чистил, поплёвывал и чистил. И та взорвалась. Валерка пригнулся. Бабушка страшно закричала. И наступила ночь.

– Что ж ты, враг, делаешь?

– А что она, дура…

– Кто она?

– Её просили?

– Кого?

– Лампочку!

Оба, перебивая друг друга, о чём-то спорили. Наконец, бабушка успокоилась.

– Она, она, у тебя всегда она, ох, мать придёт…

Нашла и ввернула новую лампочку. Осколки собрали, высыпали в ведро, накрыли бумагой, чтобы мать не увидела. Он присмирел, разделся, лёг в постель. Бабушка села возле, долго гладила по голове, что-то напевая, поцеловала и сказала: «Ах ты, горюшко моё, горюшко…»

И он задумался. Завтра или послезавтра, ну, по крайней мере, через пять дней произойдёт встреча с теми, кто живёт за забором на краю озера, и разговорятся они по дороге. И будет так здорово, что ни Вовка, ни Бульба, ни бабушка не поверят. И у него появится своя тайна.

А ночь подходила всё ближе и ближе, и он вновь стал её частью и заснул.

… Прикрыл глаза ладошкой от яркого солнца. У них, оказывается, день, а у нас-то ночь. В заборе дверь, он вошёл. Город-то какой большой, по улицам ходили люди, маленькие, чистые и красивые. Совсем не такие, что в траве живут. У всех крылышки за спиной, как у стрекоз, голубые, прозрачные. Подошли к нему, за руки взяли, пощекотали. Он с удовольствием рассмеялся. И, конечно же, это должно произойти! Сверху спустился, счастливо улыбаясь, мальчик сегодняшний, из-под плит спасённый. Все поднялись, радуясь, в воздух и полетели, и показывали чудеса на земле и в небе, и говорили, говорили, говорили…

Сквозь сон слышал, как пришли мать, Толик-папа и как долго у себя на кровати шушукались…

– И зачем я убил тебя, Валерка, – растерянно спросил у зеркала пожилой мужчина.

Я не знал тогда, что такое любовь. Я не знал, от чего рождаются дети. В конце концов, решил, что от поцелуев. Люди ведь зачем-то же целуются, потому, как огня, избегал целоваться. Не знал, о чём шептали иногда по ночам отчим и мама на постели недалеко от моего дивана. Вероятно, об одежде для меня. Никому не задавал об этом вопросы. И сейчас не спрашиваю – в моём возрасте это выглядело бы кокетством.

Мы подрастали, и уже часто слышали, как взрослые ребята, собираясь в кучки, (а мы прибивались к ним), похохатывали, делясь рассказами о своих отношениях с женщинами, о любви, описывая всё незнакомыми нам словами. Я, один из лучших учеников в школе, как зазубренное стихотворение, прилежно изложил бабушке все их слова, ожидая от неё доходчивых разъяснений. Не теряя ни минуты, а, может, и ни секунды, уж не помню точно, она схватила то, что было под рукой, а под рукой была тряпка половая, отхлестала по спине, по бокам, по голове и пригрозила: «Ещё раз скажешь – язык отвалится, Боженька накажет». И не смогу я ни гадости болтать, ни есть ни сдобу, ни пельмени. И строго-настрого наказала, ни в коем случае не подходить больше к бандюгам.

Но удержать меня, как и моих друзей, было уже невозможно. Пробудилось неуемное любопытство. А тут старший брат одного из моих друзей гордо показал нам свои набухшие сосцы и похвастал, что у него есть теперь мужское семя. Затем спросил, знаем ли мы, почему женщины толстые, а мужики худые. «Нет!» – ответили мы. «Всё просто, – пояснил он, – по ночам мужики отдают им всю свою силу». Мы всполошились, не зная, что это и чем грозит нам.

Потому так и норовили что-нибудь тайное услышать, а уж увидеть – и не мечтали. И вот однажды наш друг из соседнего двора Колька, захлебываясь от возбуждения, рассказал, что подглядел случайно, как в сарае двое парней и одна девица занимались таким делом, таким делом, что он чуть сознание не потерял.

– Любовью?

– Да, а вы что думали?

У всех разгорелись глаза, пацаны просили повторить, и он, распираемый гордостью, всё говорил и говорил, прибавляя такие подробности, от которых и мы чуть не падали в обморок. Хорошенько расспросив его, где находится этот сарай, мы поклялись, что соберёмся как-нибудь вместе, подкрадёмся и понаблюдаем.

Я и не только я, подозревали, что Колька врёт. Он был обманщик, дурачил нас, потом наслаждался, сгибаясь от смеха, сотрясаясь всем худым телом и обнажая мелкие зубки. Недоверие к Кольке и желание первому увидеть и авторитетно, как очевидец и первооткрыватель, в кругу друзей поведать обо всём, подстёгивали меня. Хотелось также, и нестерпимо, испытать то странное волнение, от которого у Кольки бегали глаза, краснели щёки и тряслись руки.