Наталья Нечаева - Последний июль декабря

Идиллия продолжалась год. А потом Рома вернулся из продленки и на пороге комнаты споткнулся о люстру. Поднял голову, недоумевая, почему светильник на полу, и увидел отца, свисающего вместо нее с потолка. В новом костюме и праздничных белых носках. На одном болталась коричневая этикетка на толстой веревочке.

– Папа, – дернул за ногу Рома.

И тут же понял, что отец неживой. И страшно перепугался. И закричал – тонко-тонко, как электрический лобзик, которым сосед выжигал на фанерках из-под посылочных ящиков голых теток, чтоб продать у метро.

Сосед первым и прибежал на его крик. Вызванная с работы мать нашла записку, в которой отец просил прощения у жены и сына за все: фирма, которой они отдали сбережения – сплошные жулики и воры, их арестовали, но денег не нашли.

Следующие десять лет Рома с матерью прожили в той же коммуналке, бедно, скудно, тоскливо. Макароны, квашеная капуста, картошка – вся еда. На день рожденья – бутылка кока-колы, Останкинская колбаса и вафельный торт – пир! С Кубани иногда – сушеные фрукты, чеснок и сало. Одежда из секонд-хенда. Дома – старые отцовские треники, чтоб джинсов на подольше хватило.

Нищета сделала Рому заносчивым, независимым и находчивым. Шнурки в кроссовках в нитки истрепались, вдел новые, скрученные из старого материного ситцевого халата в горошек. В школе – писк от восторга! За лето вытянулся, штаны до щиколотки задрались. Ножницы в руки, остриг лишнее, бахрому распустил – вышли отпадные бермуды. Одно плохо: зимой не походишь. Так он в том же секонд-хенде гольфы полосатые прикупил. Короче, приспособился. Все думали, что он по приколу так одевается, девчонки глазки строили – модный чувачок!

Когда Рома заканчивал школу, в квартиру явились какие-то праздничные мужики с сообщением: дом расселяют. Предложили однокомнатную на Ржевке или отдельный домик под Гатчиной. Мать, поревев, съездила за город, выяснила, что при домике есть огород, а электричка останавливается почти рядом. И работа нашлась – медсестрой в райбольнице. Выбрали Гатчину.

Год Рома вставал ни свет ни заря, пехал на электричку, ввинчивался в переполненный вонючий вагон, потом ухал в потное метро. В конце первого курса препод по рисунку, узнав, отчего Роман все время норовит заснуть на занятиях, предложил вариант с общагой. Препод Рому любил, считая самым талантливым в группе. Хвалил его линию – ловкую, быструю, эмоциональную. Как у Модильяни. Техники, конечно, никакой, надо постигать. А откуда ей взяться? У однокурсников за спиной художественные школы, специальные лицеи, у Ромы – школьный курс рисования. Домикиморковки.

Бывает же… Живет обычный мальчишка, мечтает стать сыщиком или рэкетиром, повзрослев – банкиром или нефтяным магнатом, но в душе знает: будет архитектором – днем ворочает деньжищами, на личном самолете облетает собственные вышки, а вечером – бумага и карандаш. Хобби. Собственный дом по собственному проекту. Такой, что все ахнут. И пойдет слава о скромном зодчем, который гениален как… Сансовино. Или Растрелли. Или Трезини – первый питерский градостроитель. Забросит он банки-шманки, вышки-пышки и построит новый город. Как Ле Корбюзье. Центр трогать не посмеет – лучше уже не придумаешь, а вот кусок земли на окраине – да. И – новое слово в архитектуре. Российский Фил Старк. Про архитекторов очень здорово рассказывал сосед – дед Славика. Он же и альбомы давал рассматривать.

Рисовал Рома всегда и везде. Мелом на асфальте, углем на стенах, фломастерами в подъезде, ножиком на скамейках, гуашью и акварелью на бумаге. Руки такие неугомонные – ни секунды покоя. О холсте и настоящих красках даже не мечтал – в голову не приходило.

Однажды он с удивленным восторгом обнаружил, что мир вокруг состоит из картин: куски пространства – дома, люди, река, деревья – все – отдельные самостоятельные живописные полотна, причем в специально придуманных рамах. Модерновые – из электрических проводов, нарочито простецкие – из фонарных столбов, ассиметричные – резко очерченные линиями крыш и дорог, купечески богатые – из завитков и кружев листьев и цветов.

Глаза открылись, и прежний мир испарился, как роса на солнце, без боя и печали сдавшись новому – бескрайнему выставочному залу с работами, одна гениальнее другой. Но мыслей об учебе в Академии не возникало. Ни разу. И когда Славик, уже студент, увидев его росчерк на тетради, присвистнул: давай к нам, у тебя точно есть талант, он ухмыльнулся: