Наталья Метелица - Посылка на небо. Только про-ЗА

Через месяц или два – мама умерла.

Покончила с собой.

Сначала спасли. И всё вроде обошлось. И вот уже капельница считает секунды… И врачи, прикрыв дверь палаты, выдохнули: «Спи-отдыхай…»

Но – август. Открытое настежь окно 7-го этажа. А рядом ни медсестры, ни санитарки… Халатность и разгильдяйство.

Спустя три секунды мамы не стало.

И ни одной секунды – на сомнение или страх.

«Прощайте, больницы! Прощай, боль! Прощай, добрая мамочка! И дети, – прощайте. И – простите… Я давно уже умерла… Еще 15 лет назад. Когда стала такая же сумасшедшая, как весь этот мир…»

Но мы с сестрой ничего не знали.

Бабушка с дедушкой хранили «милосердное» молчание три дня…

(Да, с дедушкой – таким же трудягой, участником Великой Отечественной, но с которым жена никогда не считалась. Тихий, послушный, почти немой придаток. Периодически он отрывался, бросал уже ненавистную ему жену-старуху, но снова возвращался: общее горе, общие внуки… Да еще приватизация нагрянула – с общими документами и флигелем, который строили по комнатушкам сами, еще в 1953, меся ногами саман, нянча дочь и рожденных следом сыновей – двойняшек. А теперь вот нянчиться с нами.)

– Когда мы навестим маму? Ей же сделали промывание, почему не пускают? – удивлялись мы, пытаясь хоть что-то прочесть по лицу бабушки.

– Нельзя. Врачи сказали, нужен отдых. Увидит вас – расстроится. Винить себя будет. Плакать. Выпишут скоро. Еще увидитесь.

За три дня – ни одной слезы. Они так же возились по двору, в огороде… Иногда о чем-то тихо переговаривались – и нас и радовало, и настораживало это «тихо» меж ними, ставшими хотя бы на время ближе друг другу.

И мы – так же ходили на летнюю практику, обязательную тогда для школьников, так же помогали по дому, так же сидели вечерами во дворе, переглядываясь с сестрой, будто все слова – уже лишние, маленькие. Лживые…

И еще – что-то черное в душе.

…И было третье утро.

Меня разбудила суета в доме.

Люди. Жёны наших дядек. Еще люди.

И всё это – рядом, близко, раздавливающе.

Прищурилась от света, ничего не понимая. Не соглашаясь понимать.

Тетя Лиза протянула мне черный платок. «Вставай, уже пора. Скоро привезут».

И в тот день я уже мало что отчетливо помню. Хотя нет – еще истерический плач бабушки: «Да на кого ж ты нас покинула, доченька, и сирот малых!!!…никогда ты меня не слушалась… угробили тебя люди-советчики… будь они прооокляты…».

И еще – ее властная рука на затылке: «Целуйте давайте в лоб! Застыли как мумии! И люди смотрят!»

И держит. Чтобы поцелуй подольше. Чтоб все успели заметить и на фото осталось. И фотограф – рядом, в черном костюме…

Прошло несколько лет… Я по-прежнему училась на «4» и «5», писала стихи и всё так же, тайно, записывала что-то свое, коряво-поэтическое, – в личный дневник, по сути, никому больше не доверяя – так, чтобы не орали, не упрекали, не материли, не убивали…

Всё вокруг – ложь. Даже во имя нашего спасения – но ложь. «Отдыхает… Выпишут… Увидитесь». А ведь звучит будто правда! Разве не «отдыхает» уже? И «выпишут». Но «увидитеСЬ» ли? Такое маленькое и лживое -СЬ! Весь мир создан из такой – как будто маленькой, но страшной – лжи, засеян ею и полит той же разноликой ложью. Чтобы выросла – одна большая, черная ЛОЖЬ!

Так чистый лист бумаги становился лучшим другом. Но лишь до тех пор, пока белая страница не осквернялась чем-то моим: больным, гордым, обиженным, раздавленным – и заново сгребённым в кучу гниющих листьев. Наступила осень…

– Сколько ты будешь сидеть над этими книгами, глаза портить, и горбатая будешь! С таким-то ростом! Типа, умные очень. Я ни одной книги не прочитала, не помню уже ничего, еле 7-летку после войны, а умнее вас всех, вместе взятых! Меня в президенты – я бы навела порядок! А то дураки одни вокруг! А еще грамотные. Тьфу! На х.. тебе эти книги нужны! Замуж выйти и чтоб муж работящий – разве они нужны? И все пишешь, пишешь… Что там можно писать??? Херню всякую. Вот так и мать ваша голову свою угробила!… Иди жрать уже!

И снова в глазах бабушки вспыхивал злой зеленый огонь, который так нас раздражал – и пугал. Так и называли за спиной: ведьма – и не только за ее зеленые, вечно подозрительно прищуренные глаза, которые, сузившись, входили в нас чем-то острым, режущим и, расковыряв всё внутри, каждую нашу мысль, каждое чувство – обнаруживали, разоблачали и держали на крючке.

Должен ведь быть крючок у этой ведьмы!

– Я не голодна, – в очередной раз отвечала я. – Позже. Как дочитаю главу. Да и не собираюсь я выходить замуж. Никогда… – добавляла я тише, по сути разговаривая лишь с собой.