Алексей Жак - Край снов. Сборник. Рассказы и пьеса

Опешил разбойник от таких речей малютки, не найдя что ответить на такую невиданную дерзость и храбрость.

– Не могу я работать, – наконец сказал он.– Не люблю и не хочу, лучше силой отберу. Пусть негры пашут.

– Как не стыдно, вы прямо расист. Не работайте, если не хотите, никто не заставляет, только не пеняйте в этом случае, что – бессеребряник.

– Черта-с-два, отыму, – не унимался Соловьян, и приготовился засвистеть.

– Ах, так, – рассердилась девочка и топнула ножкой в сафьяновом сапожке, но разбойник только засмеялся. Заплакала девочка от бессилья, от немощи добра перед злом, одна слеза упала на землю и впиталась в нее, а на том месте мгновенно произрос чудеснейший цветок такой красоты и нежнейшего, дивного запаха, что принц и разбойник остолбенели и позабыли о раздоре. Они смотрели на цветок, которому не было названья, не верили глазам своим от потрясения, а цветок распускался на высоком и стройном стебле с листьями зелено-пушистыми и соцветием из мягких полупрозрачных лепестков, раскрылся, как богемская ваза, наполненная сладчайшим нектаром. Упал на колени Соловьян-разбойник и сам заплакал от красоты и мирного чувства, которое влилось в него вместе с ароматной дымкой от бутона.

– Прости меня, прекрасная нимфа. Как горько ошибался я, и как, если б ты знала, раскаиваюсь теперь в содеянных злодеяниях. Нет мне прощения и оправдания. Пойду тотчас и обряжусь в грубую спартанскую одежду, нет, не так, в поповскую сутану, отныне место мне в церковной капелле…

Сказал так Соловьян, и действительно, ушел, порывая на себе волоса. Принц влюбился в девочку, сделал ей официальное предложение, и как только знакомый уже кучер привез в карете, запряженной бодрой тройкой, родителей дюймовочки, совершили обряд венчания, причем ярче всех выделялся в церкви новый служка с запоминающейся наружностью. Волшебник факсом выслал поздравление и гонорарное пожелание, которое волшебным образом в точности и исполнилось…»

– Папа, что же с девочкой-дюймовочкой? Она так и останется маленькой и никогда не вырастет? – спросила дочка в пижаме.– Ведь добрый волшебник обещал, что она будет большой и красивой.

– Все верно, пожелание волшебника и реализовало превращение. Поверь мне, красивее невесты принца не было на белом свете.

Так окончил свою сказку находчивый и изобретательный отец, и, почувствовав вновь усталость, поцеловал ребенка и ушел в спальню к супруге.

Прошли годы, отец постарел, девочка выросла из пижамы и, во второй раз беременная, носила теперь широкий сарафан. В детской кроватке лежала другая девочка – первенец, вокруг нее были разбросаны плюшевые игрушки: зайчик, белочка и мышонок, а старый медвежонок, совсем измочаленный, драный, с оторванной конечностью и слепой валялся среди хлама в темном чулане. И вот в один вечер, когда в городских квартирах стали тушить огни, и черные хлопья снега отвесно падали с крыш, не серебрясь в ночи, в одной маленькой квадратной комнатке, тускло освещенной торшерной лампой, у детской кроватки присел старый изможденный человек с сединой в усах.

«В одной дальней-предальней стране, за тридцатью морями, за тридцатью горами жила-была маленькая девочка. Была она такой маленькой, прямо крохотной, что вполне могла…»

На кухне громыхнула кастрюльная крышка, старик прервался, вспомнив вдруг разговор с дочерью накануне, как раздосадованная чем-то, измученная ожиданием родов, и от этого нервная, несправедливо ядовитая, она накинулась с упреками на деда и просила его оставить «эти свои ежевечерние фантазии». «Ты мне испортишь ребенка», – говорила она, плача. Дед вздохнул и упрямо продолжил:

«…Росту в ней было несколько сантиметров, так что она могла уместиться на ладошке, даже у ребенка…»

– Какого черта! Я убью ее, – он опустил свои тяжелые, опухшие руки на растасованные листы. Сверкнул тусклой металлической улыбкой обручальный перстень. Длинный, во всю страницу, жирный чернильный прочерк – затушевывал минуту назад строку – лежал на белой глади бумаги одинокой бороздкой. Он механически поиграл сиянием металла, добиваясь нужного блеска. Не вышло. – Убью, убью, убью…

Если часто повторять, получалось вовсе не страшно – этот спотык перед ю , эта мягкость несамостоятельного знака, втершегося в очередь совсем, может быть, непредумышленно, по неведению, но зажатого мощными плечами и ожидающего смиренно. С жутким предчувствием участи неизвестной жертвы, эти два коротких выдоха, похожие на птичье: «фьють, фьють», – все расхолаживало, расслабляло, отвлекало от мысли о предстоящей насильственной смерти. Куда лучше короткое «бить». Придав ему нужное склонение, без этой дармоедки с невинно-трусливыми хлопками ресниц, получим, хоть и неуклюжее орудие, но все же более подходящее случаю – одно только это бычье упрямство, напористость многого стоит.