Алексей Жак - Край снов. Сборник. Рассказы и пьеса

– Обедать! Обедать! – порхает мимо спален воспитательница. Балетное па: вытянутый мысок, юбка колышком, ладошки хлоп-хлоп.

Столовая озарена: белый рассыпчатый свет струится сквозь тюль занавесей. Погружена в звон посуды, в гомон детских голосов. Длинный, как коридор, обеденный зал разделен колоннами на три части. Столы без скатертей, полированные лаком и солнечным светом, отражают дымящиеся тарелки и голые локти детей. Из палисадника в окна и двери вместе с ветерком вползают запахи травы, скошенного сена. Смешиваются с паром от наваристого борща. Добавить сюда жареный картофель, тефтели в подливе, и тот, кто еще не сыт, сглотнет подступившую слюну, не сопротивляясь.

И вот, выплюнута последняя компотная косточка. По параллельным аллеям из щебня и плит дети идут на покой. Тихий час. Ступать нужно по-разному: большой шажок, маленький шажок. Чтобы не попасть ногой между плитами, где зелень выбивается клочьями. Если идти по главной аллее, то будешь ступать по асфальту. Но внимание отвлекут многочисленные столбы – осветительные мачты, – с обеих сторон спускающие свои изогнутые хоботы. Из репродукторов на столбах льется музыка. Есть такое место между ними, когда звук перестает утихать, или наоборот, всплывать. Тогда из-за стереоэффекта попадаешь на бесплатный концерт в консерваторию под открытым небом.

Кто-то из детей сбежит с дорожки, которая проложена по холму, вниз. Туда, где прошлым летом мелом была расчерчена футбольная площадка с настоящими металлическими воротами. Ныне там запущенная поляна с бело-желтыми и лиловыми вкраплениями одуванчиков и кашки. А подступы обросли бородой из подорожников и мать-и-мачехи. Дальше у ограды вольготно раскинулся щедрый малинник. В другом скрытом месте – орешник, незрелые плоды которого уже завтра сорвут, покусают и выбросят. А вот и виляющая лысая тропка в лес за ограду. Там краснеющая под завитым листком, вся в пупырышках, грациозная принцесса – лесная земляника…

Мальчик, с которым я подружился в этот приезд в пионерлагерь, лежал с открытыми глазами в своей постели у окна. Он думал. Он вспоминал, как мать поцеловала его в лоб, отодвинув челку вбок, чтобы не мешала. Поцелуй не понравился ему. Показалось, все обернулись. Одна девчонка, щуря один глаз от солнца, долго смотрела на него. У нее была длинная коса и роскошный бант. Родители держали ее за руку и разговаривали друг с другом, казалось, безразличные к происходящему.

– Мама, иди. Все будет хорошо, – сказал мальчик.

Мать смотрела на сына, будто не узнавала. Растерянно, устало. Тогда мальчик сам поцеловал ее, и снова сказал эти свои взрослые слова. Ее уколола догадка: ребенок возмужал, она больше не нужна ему. Но стоило автобусу раствориться вдали шоссе, она погрузилась в обыденные мысли. «Эти вечные очереди, нехватка времени. Мир сузился до размеров квартиры, работы, магазинов, сомнительных развлечений. Асфальт, кирпич, метро, плита, швейная машинка – все, что окружает жизнь».

Впрочем, и сын сразу забыл о матери. Он смотрел в окно автобуса и видел то, что никто, кроме него, не видел. Он по-своему страдал. Это страдание не было связано с матерью. Оно было глубоко личным, сродни одиночеству. Вот и теперь, лежа на постели у окна, он слушал шум ветра и трущихся листьев. Он думал, что мир устроен ненадежно, что все зыбко в нем, легко разрушимо. Он раскаивался, что согласился на эту поездку в лагерь. «Зачем?» думал он. Голова наливалась тяжестью от неразрешимого вопроса, который терзал, мучил его, требовал облегчающего ответа. Это продолжалось долго, и полной неожиданностью стал вдруг заливистый смех, от которого он проснулся.

Он силился понять, когда он уснул? А смех не стихал. Он доносился с веранды. В спальне колыхалось белое облако из постельного белья. Казалось, все дети пустились в этот снежный вихрь. Но мгновение спустя будто оборвалась струна, веселье замерло, а нота повисла в воздухе. На подоконнике сидела ласточка. Теплый комочек, собравший по бокам крылышки, острые как сабли.

– Смотрите! – кто-то не выдержал. Тишина сломалась, все замахали руками, закричали.

– Тише! Пожалуйста, тише! – зашипел кто-то.

Ласточка, кокетливо вильнув при взлете распушенным хвостом, взвилась в небо, где в глубокой синеве сразу пропала из вида. Мальчик поднялся, заправил постель с внезапной энергичностью и целеустремленностью. Что совсем не вязалось с его мрачной неподвижностью и отрешенностью раньше.

Он рассказал мне позже, что видел ее близко. Не так, как удаленные наблюдатели вокруг. Видел ее быстрый профиль, короткий пух шубки, бледную шелковистую грудку, цепкие лапки. Это было мгновение длиною в вечность. Так ему показалось. И это было прекрасно. Эта птаха, вся устремленная ввысь точеной фигуркой, такая изящная и красивая, открыла ему новый мир. Мир красоты, на который он не обращал внимания, просто не замечал. «Раз красота существует в малых формах, – думал он. – Значит, она есть и в большом. И ее должно быть много, сравнимо с размерами этого большого предмета. Если я не видел такой очевидной истины, то был просто глуп. Стоит сделать один шаг, как минуту назад, и откроется сокровенное».