Алексей Егоров - Радио «Пустота» (сборник)

Все опять расхохотались.

– А где мы находимся? – спросил он.

– В нигде! – отозвался Абу и положил свой руль себе на колени.

– Пусть лучше Сидоркин расскажет, – сказал бомж, – у него складно получается. А то у Абу очень емко и по существу. Как байка в бане на полке.

– Вы же знаете, что я еще тот рассказчик, – начал извиняться Сидоркин, – при жизни за мной один писатель записывал.

– Так вы прочтите, – предложил бомж, – а мы послушаем, не каждый день ангела слушать приходится.

– Так вы ангел, Сидоркин? – спросил он и похлопал по спинке его стула.

– С такими крылышками – пока нет. Вот отращу, тогда…

– Давай, не томи публику, – осадил его Абу. – У тебя же, как и у любого высшего существа на Земле, по-любому цель была?

– Может, и была, – погрустнел темноволосый, – только кто же скажет, какая?

– А ты рассказывай, как записывал. Ты же записывал?

Сидоркин почесал крылья и достал из-за пазухи скомканные листы бумаги. Аккуратно развернул их, разгладил уверенной рукой и надел непонятно откуда взявшиеся очки.

– На душе – свойственный только русским декаданс, – степенно и с аккуратностью начал читать Сидоркин. – По измученному русскому полю, пропахшему пылью и травой, как по лону моей израненной души, уходило вдаль разбитое войско Петлюры. Изорванное, изношенное и потасканное. С болью в сердце и огромной надеждой в помышлениях. Одни просто грустно плетутся за обозами. Другие еще заливают в глотки мутную жидкость из бутылей. Кто-то поет. Ровно и протяжно, переходя на фальцет. Солнце садится, комары одолевают. И все это – мой внутренний мир. И я, усталый и безнадежный, возможно, отстану от этого пафосного обоза. От этого рванья и пьяни, еще вчера желавших свободно изъясняться в демократических баталиях с либеральным подтекстом в незамысловатых предложениях, а сегодня идущих в никуда по этой томной русской степи. Куда следуют они? Кто они? И есть в этом всем что-то мое. И в этом всем я и есть. И хочется отстать и, упав в сеновал, уснуть вместе с солнцем в этой степи. Столько лет прожил, а зачем? Для чего? Кому?

– О чем это? – спросил Абу.

– Не перебивай, – нервно сказал бомж, – это же про внутренние переживания, сейчас про жизнь начнется.

– Вот он идет. Совершенно трезвый и счастливый. Не гнущийся под ветром перемен. Не унывающий от радости или скуки. Не помнящий зла и не хранящий за пазухой камня. Просто идущий по улице человек. Так просто, что даже не интересно. Этот человек – я. Или: этот человек – я?

– Давай, Сидоркин, – подначивал его бомж, – валяй.

Но тут зазвонил телефон. Причем он так настойчиво тарахтел, что Сидоркин отложил лист бумаги и, спокойно послушав, передал трубку ему.

– Это вас, – тихо сказал он.

– Алло, – нерешительно сказал я и встал с перевернутой постели. Подушка почему-то была у меня в ногах. Одеяло на полу, а простынь так крепко обвила мою правую ногу, как будто я крутился всю ночь волчком, не переставая. Левой я аккуратно начал высвобождаться из плена.

– Привет, – послышалось из трубки, это был Саня, – звоню тебе, чтобы сказать спасибо за деньги.

– Значит, Герда перечислила тебе бабосиков? – оживился я и пошел на кухню, чтобы попить воды.

– Да, – скучно ответил он, – только вот они вряд ли мне пригодятся. А так, конечно, ты по-пацански поступил. Спасибо тебе.

– Что-то я не совсем понимаю тебя, Санек, – сказал я. – Ты что, встречаешься с дочерью Онассиса? А как же твой адюльтер?

– Много ты понимаешь в адюльтерах. Сколько их у тебя было-то?

– Ну…

– А толк? – он явно о чем-то намекал.

– Слушай, дружище, о каком толке ты толкуешь?

– Просто в могилу-то эти деньги не унесешь, – спокойно ответил Саня и замолчал.

– Постой-постой, – закричал я, – в какую еще могилу? Да и с каких это пор ты начал заниматься святостью? Еще скажи, что ты все деньги пожертвовал пенсионному фонду.

– Хухуендия это все, – устало констатировал он, а потом, выдержав паузу, тихо спросил: – Ты уже в люстре?

– Что? – глупо спросил я.

– Если разговариваешь со мной, значит, так и есть. Значит, уже должен понять. Сидоркину привет передавай.

– Да что ты несешь-то, дружище? – закричал я и очнулся.

Свет уже оставил мою голову и поднялся к потолку. Я все так же стоял у сцены в оперном зале и смотрел наверх. Рядом стоял Рабинович. Заиграла музыка, это был тот самый мотив с парома. Откуда-то неожиданно появилась Герда. Она была в голубом обворожительном платье с оторочкой из горностая. Ее обнаженная спина, и этот бокал-колба с коктейлем. В голове снова зашумело. Из-за ее спины показался Сергеич. Он был все с той же тростью и улыбался так, будто мы с ним и не расставались.