Леонид Нестеров - Прощальные вспышки Родины

Мой отец как ответственный работник получил одно воздушное место и отправил свою сестру с ее ребенком. Моя мама не рассчитывала ни на что, но вдруг появился шанс отправить меня с каким-то специально организованным поездом для детдомовских детей. И более того – мою бабушку приняли в этот поезд уборщицей.

Минута прошла. Взрослые встали, но я остался сидеть на чемодане – я был ленивый из-за жаркой погоды. Я сидел, ни о чем не думая, и голоса взрослых доносились до меня, как будто издалека.

– Мы покидаем тебя, Володя. Постарайся выжить! – сказала моя бабушка.

– Кто смотрит на мир как на пузырь, как на мираж, того не видит Бог Смерти, – сказал лысый человек и засмеялся. И его огромная собака тоже засмеялась, вывалив язык. Она никогда раньше не обращала на меня внимания, но сейчас она опустила свою тяжелую лапу на мое колено, и приблизила свои страшные клыки к моим губам, поливая мое лицо своим горячим дыханием.

Что-то взорвалось во мне. Белое холодное пламя вспыхнуло перед моими глазами, и я исчез, вернее, превратился в это обжигающее клыкастое чудовище, и оно стало мною, или, по крайней мере, моим настоящим отцом. Все вокруг, любая вещь была живой и прекрасной и любила меня так же, как я любил все. Я не мог понять, где граница между мной и любой вещью. Я не был больше один в этом громадном и неправильном мире. Я зарыдал от острого, невыносимого чувства – счастья без предела… И тогда взрослые схватили меня.

Эти слезы были моими первыми слезами, которые я помню – вероятно, до этого я не плакал по-настоящему. Моя мама и бабушка решили, что я до смерти испугался собаки. Они принялись успокаивать меня, только лысый человек молчал и не двигался – теперь я думаю, он понимал, что случилось со мной.

Я рыдал и рыдал. К тому времени объявили посадку, и мы с бабушкой ринулись занимать места – любые места, потому что билеты были не нумерованы. Кое-как мы втиснулись в вагон и поезд тронулся.

Этот поезд шел специально медленно, чтобы немцы могли видеть красные кресты, нарисованные на крышах вагонов – иллюзорная надежда в мире, где уже состоялись или планировались «Лузитания», и Герника, и Ковентри, и Гитлер уже сказал немецким солдатам свои знаменитые слова: «Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью».

В те дни русские самолетостроители еще сидели в тюрьмах, а у немцев были лучшие в мире бомбардировщики, поэтому им ничего не стоило поразить наш поезд. Первая бомба попала через два вагона от нас…

Я только помню огромное зеленое поле. Там был теплый ветер и непрерывный гром вокруг нас. В этом громе и ветре летела великая туча одуванчиков. Никогда не видел их столько! Кроме них там была рука в поле, ладонью вверх, и мне казалось, что именно эта рука посылает одуванчики куда-то. Рука была такая маленькая, как моя собственная, и мне захотелось примерить ее на себя, но бабушка закричала на меня, и мы побежали дальше. Одуванчики летели и летели, и я почувствовал, что я – такой же одуванчик и чья-то громадная рука посылает меня куда-то тоже. Мне было все равно куда лететь, главное – оставаться пушистым и легким. Я верил, что останусь таким навсегда, поэтому я смеялся, и моя бабушка смотрела на меня в страхе…

Я помню лошадь и телегу. Я любил лошадь, и она любила меня и часто оборачивалась, чтобы взглянуть на меня, и мы благополучно прибыли домой.

После этого моя мама сначала сильно беспокоилась из-за моей шутовской головы, потому что половина моих волос стала седой. Но скоро выяснилось, что беспокоилась она зря – скоро вся моя голова стала одного цвета, седая. Мальчишки во дворе прозвали меня «одуванчик».

– Что это у тебя? – моя мама провела пальцем по моей груди. – Как ты это сделал? Зачем?

– Зачем… – откликнулся я, словно эхо, но без ее вопросительной интонации. Мне было пять и с недавнего времени мне стало нравиться повторять последние слова собеседника. Иногда, когда я делал это, они приобретали свой смысл, эти пустые слова, становясь частью моей жизни, подобно шуму дождя или стрекотанию кузнечика. Тогда мне было легко и приятно, не думая ни о чем, исчезать из этого трудного, неправильного мира, превращаясь во все, растекаясь повсюду, словно небо или вода. Но все равно мне всегда чего-то недоставало для того, чтобы исчезнуть навсегда.

– Я говорю – что это у тебя? – уже раздраженно спросила моя мама снова. – Посмотри на себя в зеркало!

Я не верил зеркалам и боялся смотреть в них. Почему взрослые решили, что какой-то мальчик, нарисованный этой блестящей холодной доской, всегда одинаковый, есть я? Я совсем не он, ничуть! Я всегда разный! Я хорошо помнил, как я был огромной прекрасной собакой с белыми клыками, холодным носом и обжигающим дыханием. Я хорошо помнил, как я был одуванчиком. Если зеркало действительно показывает меня, то там должен быть этот веселый полет в громе и ветре! Где он? Почему его нет в зеркале? Я был лошадью, и в то же самое время я был мухами над ней, и мягкой, пыльной дорогой, и кнутом – тоже… И этот дядька в булочной… Я стеснялся смотреть в лицо взрослым, но он, доставая из кармана деньги, выронил ключи, я поднял их, подал ему, мы с ним встретились глазами – и я потерялся, не смог сказать, где я, а где он… И цветы в букете… Иногда я становился цветком среди них, тогда я много узнавал про моих соседей – иные из них мне нравились, а другие – нет…