Иллона Александрова - Когда время становится отрицательным

Память очень интересная вещь, она у меня большей частью фрагментарна, как пленка, порезанная на отдельные кадры, перемешанные, перепутанные и частично утерянные безвозвратно. И поэтому, следующий кадр этого дня будет таким: мы с Палычем сидим в обнимку на его кровати, целуемся. Мишка и Ольга, как угорелые, бегают по общежитию, то звонить, то еще куда-то. Сосед Палыча по комнате, негр Делу, спит беспробудным сном, выставив ноги на середину комнаты. Кублашка влетает в комнату, и что-то в запале пытается нам рассказать. Мы, не отрываясь, друг от друга, кричим ей: " Ноги!» Но было поздно. Она, пятясь спиной, натыкается на Делу и, балансируя, как канатоходец, ели удерживает равновесие, при этом издает вскрик, полный ужаса и недоумения, который гасится нашим дружным хохотом… Нам не удалось сегодня остаться одним, как я мечтала, но Палыч поехал меня провожать. Все было так чудесно. Но я, по-прежнему, была скованной, мучительно подбирая темы для разговоров. Мне было с ним безумно хорошо, и невыносимо тревожно. Я знала, что скоро потеряю его, потеряю навсегда, и буду сожалеть об этом всю жизнь.

Мы приехали ко мне домой и выяснили, что наши мамы учились в ЛПМИ в одно и тоже время и вероятно даже знали друг друга. Алешка нашел в мамином выпускном альбоме своих родителей, его отец тоже учился в ЛПМИ, но был на курс старше, а в альбоме просто была фотография из походной жизни института, в которой он принимал непосредственное участие. Еще чуть-чуть, поговорив о наших родителях, Палыч засобирался обратно в общагу. Он всегда торопился, так как будто боялся чего-то не успеть. А мне так не хотелось его отпускать, я не могла им надышаться. Он заполнил всю мою жизнь, и с его уходом она останавливалась. Да, за эти 12 дней родился целый мир. Но четыре дня уже истекли, оставалось чуть больше недели.

14 декабря я сделала завивку, разоделась и пошла в институт, а после «Английского» мы с Алешкой, попрощавшись с Зуриком, направились на «Лесную», потом с «Политехнической» шли пешком по Тихорецкому проспекту, жуя батон, купленный мной для семьи. Боже, как было хорошо. Подошел троллейбус №30 и нас поглотила его теплая утроба. Мы целовались всю дорогу. Лешка сказал, что у него ко мне какое-то неопределенное чувство, а я надеялась, что он любит меня. Мы опять долго стояли у лифта и все ни как не могли проститься.

В субботу 15 декабря у Зура был День Рождения, его землячки подарили ему красные гвоздики, он бросил их к моим ногам, вместе со своим сердцем. А я не приняла, я сказала ему: – «Ты же знаешь, что я люблю Палыча!»

Мне было жаль Зурика, но я любила Алешку. Наш, внезапно возникший, союз бесил ни только Зура, но и всех остальных членов «пятерки». У каждого были на этот счет свои соображения, но как потом выяснилось – у всех были определенные планы на меня. Мальчишки недоумевали, почему я выбрала именно Палыча, а потом долго не могли простить мне нашу ссору и разрыв. Вот она нелепость человеческой натуры: каждый из «пятерки» так или иначе, показал свое неравнодушие ко мне, и если судьба, оставляла нас с кем-нибудь наедине, то желания их были очевидны. Но признаться, друг перед другом в своих преступных помыслах – не хватало смелости, легче было публично ненавидеть меня, чем видеть рядом со мной другого. Они все ревновали меня к Палычу, а он даже не подозревал. Я не хочу сказать, что вся «пятерка» была в меня влюблена, нет любовь здесь не при чем. Но, что мужчине нужно от женщины, хотя этому мужчине 17—18 лет, да и женщине не больше – дружба? Но, по-моему, Чехов сказал, что дружба между мужчиной и женщиной возможна только после того, как женщина была любовницей этого мужчины. Секс? Да, никто бы из них не отказался, но этого всегда мало. Секс – это сомнительная власть даже над телом. А уж, владеть моей душой – было заказано. Хотя я думаю, что все считали, что наш роман с Палычем не надолго и не всерьез. Роман, которого не было. Оставалось восемь дней.

Гвоздики я не взяла или взяла – не помню, меня даже не взволновали эти цветы…

Мы с Алешкой поехали к Белому и смотрели слайды – я помню только один, сделанный то ли в Киеве, то ли в Минске: ночь, и множество ярких разноцветных линий от трамваев и машин на черном фоне почти не существующего города. Белый что-то объяснял о технике выполнения подобных фотографий, периодически прося нас слушать, а не целоваться. В 21.00. мы ушли, я помню время так точно, потому что Палыч всегда срывался в девять вечера, чтобы проводить меня и успеть в общежитие до 23.00. Не знаю, успевал ли он когда-нибудь. На «Политехнической» я завела свою старую пластинку, о том, что судьба не позволит нам быть вместе. Я говорила: