Валерий Белолис - Особое чувство. Рассказы, новеллы, зарисовки

Павел открыл дверь и сел рядом. Им не нужно было смотреть друг на друга. Шум улицы отрезался. Стало тихо.

– Ты надолго? – спросила Марина, прикуривая сигарету сама.

– Нет, ненадолго. Час, полтора.

Волнами накатывали предвестники страсти… запах… голос… такой знаковый щелчок зажигалки-брелка. Память.

Павел знал, что у нее закрыты глаза, знал, что… она сейчас скажет.

– Я хочу тебя…

Он знал, что дальше будет достаточно одного прикосновения, чтобы не остановиться. Губы будут позже, потом, после того как первый вал пройден, после того как разодранная одежда не позволит думать о чем-нибудь еще, кроме движения дальше, в пропасть.

Они сидели в машине, боясь пошевелиться, словно поскользнувшиеся альпинисты, застывшие на полуметровом карнизе над пропастью, разверзшейся внизу. Вокруг вперед-назад сновали прохожие, не обращающие внимания не только на их красный порше, но и на самих себя. В очередной раз сорваться. Лететь, упасть, почти умереть. И снова через дикую боль, через раздробленное сознание, через нежелание жить, возвращаться…

Поворот навстречу друг другу был одновременным.

Взгляд, способный срастить время каждого, текущее порознь, в единое целое.

Его рука, резко ложащаяся на ее бедро и двигающаяся вверх, задирая юбку.

Губы, стонущие и бьющиеся в истерике судорожного прикосновения друг к другу.

Она, оттолкнувшая его, поднимающая и отдающая свои стройные ноги в чулках телесного цвета ему.

И он, стягивающий белые миниатюрные трусики и, в который раз впадающий в состояние полной невменяемости от этого.

И она, перебирающаяся на его сидение и перебрасывающая ногу через него, расстегивающая молнию на брюках, и уже тоже не владея собой, касающаяся губами и ласкающая, парящая, стонущая.

И когда все пуговички рубашки его были свободными, а ее шелковая блузка превратилась в лоскут…

Когда его пиджак был отброшен на заднее сидение, а ее юбка не мешала его пальцам ласкать всю ее промежность…

И когда твердые соски ее грудей оказались под его ладонями…

И когда она, приподнявшись и одновременно откинувшись назад, одной рукой направила его в себя…

Небо обрушилось.

Оттаивающее сознание болело жгучей рвущейся болью. Пульсировало. Павел подумал: «Убивающий любовь… почти преступник. А может и правда убить?» Но сразу отогнал эту мысль.

***

Неожиданно Иван стал пробираться к выходу. Они не проехали и одной остановки.

– Шеф, тормози, – глухо сказал он водителю.

Водитель возражать не стал. Петр вылез из остановившейся маршрутки вслед за Иваном.

– В чем дело? – спросил Иван, хотя он уже понял, что придется возвращаться. – Думаешь, что жива?

– Думаю – не думаю, но проверить надо. Чуйка меня еще ни разу не подводила.

Когда Петр и Иван забежали в темный подвал обычной городской многоэтажки, возле окна они увидели еле стоящую и курящую, дрожащую от холода или от слабости… Марину. Она оглянулась на них, застывших в дверях, и тихо, но разборчиво проговорила:

– Сколько он вам заплатил?

По лицам мужчин Марина поняла, что можно что-то сделать. Но она молчала. Знала, что нужно перехватывать инициативу, использовать те несколько минут, которые у нее вдруг появились. Сейчас «спортсмены» начнут думать, и тогда вряд ли что поможет. Она затушила сигарету о стену и бросила окурок к себе под ноги.

– Слушайте, ребята… во дворе, сразу возле подъезда, стоит моя машина… хорошая машина… «Порше», – Марина взглянула на неподвижно стоящих угрюмых мужчин, странно подсвечивающихся луной или фонарем с улицы. – Она стоит гораздо больше, чем-то, что вам обещали. В сотни раз.

Тишина появлялась быстро, а потом шум в ушах. Пульсирующая кровь искала выход в слабости. Марина пыталась унять дрожь – она замерзала. Хотелось накинуть мягкую ткань пальто, хотя бы на плечи. Но было не до этого. Скулы странно стягивались безостановочной дрожью, поэтому слова выходили глухими и монотонными.

– Машина ваша. До утра вы на ней будете уже далеко. Ключи, документы и доверенность в бардачке. Там нужно только фамилию вписать. – Марина снова сделала паузу, закрыла глаза.

Все вокруг закружилось. «Еще не хватало сейчас потерять сознание, – подумала она».

Опершись руками о мокрую холодную стену, она стояла и беззвучно тряслась теперь уже крупной дрожью. Ее бил озноб, бороться с которым она уже не могла. От бессилья она расплакалась: горько, безудержно, вспоминая все, накрывшее ее в последнее время, ощущая вдруг проснувшуюся боль даже при обычных движениях руками, ногами, шеей, попытке вдохнуть чуть глубже. Обида заползла сразу же за болью и холодом, жгучая обида на окружающие ее холод, грязь и людей, делающих ей больно.